— Мы знаем его адрес, — продолжал Адамберг, — возможно, также его профессию и место работы. Знаем его друзей и родных. С тех пор как все это выяснилось, прошло меньше суток. Мы установим, где он находится, и подберемся к нему по-тихому. Теперь мы просто не можем его упустить.
Договаривая эту фразу, Адамберг понял, что попал пальцем в небо. Они его упустят, они уже его упустили.
— Мы не можем его упустить, — повторил комиссар, — если только он не в курсе, что мы установили его личность.
Данглар поднял и поставил себе на колени портфель, вытянувшийся и потерявший форму из-за того, что майор носил в нем бутылки, которыми пополнял свой винный склад. Он вытащил из портфеля кипу газет и показал одну из них Адамбергу.
— Он в курсе, — устало сказал Данглар.
Доктор Лавуазье смотрел на пациента строгим взглядом, словно тот сам был виноват в том, что его состояние неожиданно ухудшилось. По непонятной причине у раненого начался перитонит, который сильно уменьшал его шансы на выздоровление. Ему стали давать высокие дозы антибиотиков, каждые два часа меняли под ним белье. Врач энергично похлопал Эмиля по щекам:
— Откройте глаза, старина, вам надо побороться за себя.
Эмиль с трудом выполнил эту команду — и сквозь легкую дымку увидел упитанного человечка в белом халате.
— Доктор Лавуазье, как ученый Лавуазье, очень легко запомнить, — представился врач. — Давайте-ка держитесь, — и он опять хлопнул Эмиля по щеке. — Вы потихоньку от нас что-то съели? Какую-нибудь скатанную в шарик бумажку, вещественное доказательство?
Эмиль слабо качнул головой слева направо, что означало «нет».
— Не валяйте дурака, старина. Мне плевать на ваши делишки. Меня интересует ваш желудок, а не вы сами. Понимаете, о чем я? У меня проблема с вашим желудком, и, если вы прикончили собственную бабушку или даже дюжину бабушек, к моей проблеме это не имеет ни малейшего отношения. Вот такой у меня подход. Можно сказать, особое мнение. Итак? Что попало к вам в желудок?
— Вино, — прошептал Эмиль.
— Сколько?
Эмиль расставил большой и указательный пальцы: между ними было примерно пять сантиметров.
— На самом деле вдвое или втрое больше, верно? — спросил Лавуазье. — Это проясняет дело, теперь нам будет легче. Поймите, в принципе мне все равно, пьяница вы или трезвенник. Но только не сейчас. Где вы достали вино? Под койкой у соседа?
Эмиль обиженно мотнул головой.
— Я не пьяница. Выпил, чтобы полегчало, чтобы кровь бежала быстрее.
— Думали, вам от этого полегчает? Вы что, старина, с луны свалились?
— Так мне сказали.
— Кто? Ваш сокамерник? Тот, у которого язва?
— Тому бы я не поверил. Слишком тупой.
— Верно, он тупой, — согласился Лавуазье. — А тогда кто?
— Парень в белом халате.
— Не может быть.
— В белом халате, с повязкой на лице.
— На этом этаже врачи не ходят в повязках. Фельдшеры и санитары — тоже.
— В белом халате. Дал выпить.
Лавуазье сжал кулаки: он вспомнил строгие предписания Адамберга.
— О'кей, старина, — сказал он, вставая. — Я позвоню вашему приятелю-легавому.
— Да, легавый, — сказал Эмиль и протянул руку к доктору. — Я ему не все сказал. На случай, если сдохну.
— Вы хотите, чтобы я передал ему сообщение? Адамбергу?
— Да.
— Говорите спокойно, не торопитесь.
— Непонятное слово. Я уже видел его. На открытке.
— Хорошо, — сказал Лавуазье, записав его слова на листке с графиком температуры. — Это все?
— Осторожней с псом.
— В каком смысле?
— Аллергия. На жгучий перец.
— Это все?
— Да.
— Не волнуйтесь, я ему все передам.
Выйдя в коридор, Лавуазье вызвал высокого чернявого, Андре, и коротышку — Гийома.
— С этой минуты вы, сменяя друг друга, будете круглосуточно дежурить у двери в палату. Какой-то мерзавец дал ему выпить вина и что-то подмешал туда. Зашел к нему в белом халате и с повязкой на лице: проще простого. Немедленно промойте ему желудок, предупредите анестезиолога и доктора Венье. Будем надеяться, что он выдержит.
После обеда Данглар попросил коллег оставить их с Адамбергом одних в кафе. Сейчас он собирал газеты, которые незадолго до этого разложил на столе перед комиссаром. Самая откровенная из газет напечатала на первой полосе фотографию убийцы, темноволосого молодого человека с угловатым лицом, густыми, сросшимися бровями, словно перерезавшими его лицо сплошной горизонтальной чертой, тонким носом, приплюснутым подбородком, большими безжизненными глазами. «Монстр искрошил тело своей жертвы».
— Почему мне не сказали обо всем этом сразу, когда я пришел, — об идентификации ДНК, об утечке информации? — спросил Адамберг.
— Мы тянули до последней минуты, — поморщившись, ответил Данглар. — Надеялись, что все-таки поймаем его, что нам не придется докладывать вам об этом провале.
— Почему вы попросили остальных уйти из кафе?
— Потому что утечка произошла не из лаборатории и не из архива. Она могла произойти только из Конторы. Прочитайте статью — там есть подробности, которые знали только мы. А единственное, чего они не публикуют, — это адрес убийцы, которого на тот момент мы еще не знали.
— Где он живет?
— В Париже, в Восемнадцатом округе, на улице Орденер, дом сто восемьдесят два. Мы выяснили это только в одиннадцать утра и сразу же послали туда оперативную группу. Но в квартире, разумеется, уже никого не было.
Адамберг поднял брови:
— Так ведь в доме сто восемьдесят два по улице Орденер живет Вейль.
— Вейль? Наш бывший дивизионный комиссар?
— Он самый.
— И вы думаете, что это не случайное совпадение? По-вашему, убийца нарочно поселился в этом доме? Его забавляла мысль, что он живет в двух шагах от легавого?
— Думаю, да. И вдобавок ему нравилось ходить по краю пропасти. То есть бывать в гостях у Вейля. Это ведь легко, по средам комиссар принимает у себя всех желающих. Ужины у него превосходные, и люди охотно посещают их.
Вейль был если и не другом Адамберга, то, во всяком случае, одним из немногих его высокопоставленных покровителей на набережной Орфевр. Он уже не служил в полиции: официально причиной отставки стали боли в спине, усугубившиеся из-за тучности комиссара, а на самом деле он хотел полностью посвятить себя изучению художественной афиши XX века: в последнее время он стал в этой области специалистом мирового уровня. Два-три раза в год Адамберг приходил на ужин к комиссару, чтобы уладить с его помощью кое-какие дела, а еще — послушать, как он рассказывает всякую всячину, растянувшись на потертом диване, который прежде принадлежал Лампе, лакею Иммануила Канта. Вейль рассказал Адамбергу, что, когда Лампе объявил хозяину о своем желании жениться, Кант выставил его вон вместе с диваном и повесил у себя в комнате табличку: «Помни, что ты должен забыть Лампе». Адамберга это поразило — сам он в подобной ситуации написал бы себе: «Помни, что ты не должен забывать Лампе».
Он накрыл ладонью фотографию молодого человека, растопырив пальцы, словно хотел удержать его на месте.
— В квартире не нашлось никаких улик?
— Нет, конечно. У него была уйма времени, чтобы подготовиться к бегству.
— С тех пор как вышли утренние газеты.
— А может быть, и раньше. Наверно, кто-то позвонил ему и посоветовал смыться. В этом случае публикации в прессе понадобились лишь для прикрытия.
— И кто же, по-вашему, мог ему позвонить? Думаете, у него есть свой человек в Конторе — брат, кузен, любовница? Полный абсурд. Может быть, у него тут работает дядя? И мы узнаем еще одну историю про дядю и племянника?
— Совсем не обязательно, чтобы его осведомитель работал у нас. Один из наших мог проговориться кому-то, а тот, в свою очередь, — кому-то еще. Убийство в Гарше — жуткая история; возможно, нашему коллеге просто захотелось излить Душу.
— Ну предположим. Но зачем было называть фамилию этого парня?
— Потому что его фамилия Лувуа. Армель Гийом Франсуа Лувуа. Забавно все-таки.
— Что тут забавного, Данглар?
— Его зовут Франсуа Лувуа. Как маркиза Лувуа.
— Ну и где тут связь, Данглар? Это был убийца?
— Да, по необходимости. Ведь он провел масштабную реорганизацию французской армии при Людовике Четырнадцатом.
Данглар отложил газету, и его мягкие, словно бескостные руки исполнили в воздухе торжественный танец, как бы возносясь к сияющим высотам Знания.
— Лувуа был беспощаден к тем, кого считал внешними и внутренними врагами Франции. Именно он проводил насильственные меры против гугенотов, так называемые драгонады, а одно это уже говорит о нем весьма много.
— По совести говоря, Данглар, — перебил Адамберг, кладя руку ему на плечо, — я совершенно не представляю, чтобы кто-либо из наших сотрудников когда-либо слышал об этом Франсуа Лувуа и чтобы подобная аналогия могла показаться ему забавной.
