– Адам, – закричал комендант, – достань ящик и покажи репортеру, сколько у тебя ключей. – Он повернулся ко мне. – Я велел Адаму следить за ключами. – И, отвернувшись, он снова обратился к Адаму: – Нет, Адам, достань большой ящик. Жильцы должны извещать меня и давать мне новый ключ, это есть во всех договорах об аренде, а они не дают мне ключей. Я работаю за домовладельца. Засранец чертов! Понатыкал у себя на голове заплаток из волос. Как ни увижу его, так одной заплаткой больше. Я ишачу на него. Делаю для него деньги, а он превращает их в волосатые заплатки. Выглядит как кустики, торчащие рядами, эх! – Он горько улыбнулся. – Но я работаю у него. Всем приходится у кого-то работать, ведь верно? Он заставляет меня ставить эти специальные замки с двумя ключами и особые гостиничные замки и всякое дерьмо вроде этого, а через три дня прихожу, а жиличка, так ее мать, вызвала слесаря, чтоб он открыл замок, чтобы она, например, могла войти и забрать свой чайник, правильно? Так ведь, Адам? Ну, наконец-то, Адам, ты достал тот самый ящик с ключами. Да перестань же болтаться без дела там сзади! – Он снова посмотрел на меня. – Я раньше знал всех слесарей, и они, бывало, сначала справлялись у меня, прежде чем идти по вызову, но их время… – Зазвонил телефон, и он снял тяжелую черную трубку с аппарата, висевшего на стене. – Да, да. Нет! Не дотрагивайтесь до него, миссис… Скажите Мэри, чтоб не дотрагивалась до него. Нет, это не поможет. Я иду. – Он повесил трубку и взглянул на меня. – Это дама со второго этажа, у нее пятилетняя дочь. С телевизионной антенны слетел шарик. Ребеночек воткнул антенну в штепсельную розетку. Эта кроха должна была бы тут же поджариться, но все обошлось. Только не спрашивайте, каким образом. Может, розетка была обесточена. Мне надо идти вытаскивать антенну. – Он подхватил ящик с инструментами, потом прошел к пустой кабине лифта и нажал красную кнопку. – Так что как бы то ни было… да, насчет всего этого дела с замками там, в том доме: может, они и не входили через парадную дверь, но могли, вполне могли сделать все, что угодно; они могли перебраться с моей крыши на свою, а потом взломать дверь, ведущую на крышу, и прямо там, наверху устроили сабантуйчик.
Я было собрался напомнить ему, что он уверил полицию в том, что никто не мог попасть в дом номер 537 с его крыши, потому что у него в доме дверь на крышу всегда заперта. Но телефон зазвонил во второй раз, и он снял трубку.
– Да, миссис, да, я уже иду.
Он повесил трубку и посмотрел на кабину лифта, боковые кабели которой пришли в движение.
– Слишком медленно идет. Вечно одно и то же.
Он снова повернулся ко мне и небрежно кивнул:
– Ладно, извините меня, но мне надо идти туда. Нельзя же допустить, чтобы деточку дернуло током.
Он направился к лестнице.
– Адам! Оставь этот чертов ящик! Мы пойдем по лестнице. Адам, иди за мной. Я собираюсь в двести четвертую. К миссис Салсинес. Адам? Адам, да перестань же ты попусту терять время.
Я остался там, под землей, с ганглиями труб над головой. Эстрелла Гарсия, шея которой обвисла жирным кольцом, посмотрела на меня.
– Миссис Гарсия, – обратился я к ней, – можно я еще взгляну на ваш садик?
Она утвердительно кивнула, и, как мне показалось, с удовольствием.
Через полчаса, доехав до жилых кварталов, я уже был на первом этаже редакции газеты и, проходя по вестибюлю, кивнул Константину, охраннику из службы безопасности. «Доброе утро, мистер Рен», – обратился он ко мне с добродушной миной, вызвав у меня некоторое смущение. Константин работает в редакции уже около двадцати лет и знаком с сотнями репортеров, редакторов, разносчиков из гастрономов, фотографов и спецов из рекламного отдела. Тремя годами раньше он у всех на глазах постоянно заполнял лотерейные билеты, вырисовывая за своим столом разные кружочки. Вначале он обрабатывал по нескольку билетов в день, но со временем их число возросло до нескольких дюжин в неделю. При этом он продолжал всем улыбаться и кивком приветствовать своих знакомых. Вскоре сотрудники, сновавшие по вестибюлю, уже не могли спокойно пройти мимо, чтобы не остановиться и не обсудить тему Константиновых лотерейных билетов. Они выражали крайнюю обеспокоенность тем, что его увлечение азартными играми приобретает маниакальный характер. Может быть, ему нужна помощь? Психотерапевт? Понимает ли он, что лотерейные билеты есть не что иное, как форма регрессивного налогообложения? Что шансы на выигрыш ничтожны и что он, по всей вероятности, не может позволить себе тратить столько денег на подобный бред? Все это продолжалось до тех пор, пока Константин не выиграл двенадцать миллионов долларов. Однако после этого он, как и прежде, продолжал работать охранником, но только теперь служащие из всех отделов носили ему лотерейные билеты, чтобы он заполнил их своей рукой.
Я ехал вверх на лифте вместе с молодым репортером, державшим в руках бумажный пакет из гастронома напротив. Его прическа была в беспорядке, словно он незадолго перед этим в отчаянии рвал на себе волосы. Погрузившись в размышления, он щурился и отбивал такт ногой.
– Работай, словно кирпичи кладешь, – сказал я, так и не сумев вспомнить его имя.
– Что? – Он с тревогой взглянул на меня.
– У тебя проблемы с материалом?
– Я… да, никак не могу расставить все по местам, а как вы догадались?
– Никаких пальто. Никаких записных книжек. И побольше кофе. Просто: вышел и вернулся.
– А как это вы вначале так хорошо сказали?
– Клади кирпичи.
Он понимающе кивнул:
– Ara!
Мы вышли из лифта, и молодой репортер рванул в другой конец отдела новостей. Я постарался незаметно проскользнуть вдоль дальней стены. Я питал определенные товарищеские чувства к другим репортерам, но только тогда, когда у всех нас дела шли в гору. Обычно мы усаживались кружком и трепались об Эде Кохе, о том, что бы такое пришить ему, чтоб держалось. Но мы никогда не делали этого, и множество людей переходило в другие газеты или бралось за работу по связям с общественностью за втрое большие деньги. Или бесились. Когда рядом немного людей, которые стареют вместе с тобой, остальные от этого кажутся все моложе. Все они норовят отвесить несколько тумаков. Еще есть журналисты, проводящие расследования, которые теряют интерес к этим самым расследованиям. Слишком много беготни ради денег, приятель. У них есть жены, и мужья, и дети, и закладные, и они связаны этим. Им приходится находить громкие истории и продавать их редакторам, и, следовательно, оправдывать всяческие ожидания. Я прошел через это; я бывал в ратуше и полицейском управлении, в канцеляриях прокуроров федеральных судебных округов и в федеральных судах. Я просиживал в приемных. Я тратил время. Когда журналисту осточертевает заниматься расследованиями, он старается стать обозревателем. Все думают, что мне очень много платят. Я читаю это на лицах. Размеры моего жалованья сообщали в журнале «Нью-Йорк». Просочилось с чьей-то помощью. Это мешает. Люди смотрят на меня, и я знаю, что они думают. Они не понимают, как давит имя «Портер Рен». Они могут спрятаться за щитом объективной реальности, а обозревателю приходится отпихивать его, раскрывать дела, производить сенсацию. Газетная колонка трижды в неделю – это стервятник, пожирающий твою печень с той же скоростью, с какой тебе удается ее восстанавливать. Ты прикован цепями к скале, птица приближается, глаза горят, от клюва еще разит последней трапезой, и, внезапно приземлившись, она долбит клювом и раздирает рану, оставленную ею два дня назад, вволю наедается, с жадностью заглатывая куски, а затем улетает. Другие репортеры считают, что им это понятно, но на самом деле ни черта они не понимают, и меня возмущает их негодование в мой адрес. Поэтому я прокрадываюсь в редакцию, не снимая пальто, пробираюсь вдоль дальней стены отдела новостей, нахмурив брови и ни с кем не здороваясь. Ухожу. Не приставайте ко мне. Я только что изменил своей жене.
«Ричард Ланкастер выдрал свои трубки», – гласила записка Бобби Дили, написанная на клочке бумаги необычным для Бобби аккуратным почерком и прилепленная к экрану моего компьютера. «Умер почти сразу». Речь шла о страховом агенте пятидесяти шести лет, убившем Айрис Пелл. Проживи он дольше, сюжет, естественно, был бы лучше. Я просмотрел свои вчерашние записи. Вид небрежно нацарапанных строчек вызвал у меня раздражение: как можно уместить все, что случилось с Айрис Пелл, в восьмистах словах? Подумал об этом хоть кто-нибудь? Какое, в сущности, имеет значение колонка о ней? Я бы лично предпочел мыться в душе у Кэролайн Краули. Я позвонил в больницу знакомому, работавшему в справочной службе, но он сообщил только, что состояние Ланкастера ухудшилось из-за инфекции головного мозга, и не собирался высказываться по поводу того, удалось ли Ланкастеру выдернуть свои трубки – ведь подобным предположением могла воспользоваться семья Ланкастера и обвинить врачебный персонал больницы в том, что они пассивно наблюдали за его действиями, как, вероятно, и было на самом деле.
