– А вы – полицейский?
– Был раньше. Тебе знакомо имя Айрин Боулз?
– Конечно. Это девушка, которую, говорят, я убила.
– А помнишь, как она выглядит? Она покачала головой. Я спросил:
– Робин, как ты думаешь, это ты их убила?
Она широко раскрыла глаза, наступило молчание, и внезапно она залилась слезами. Закрыв лицо руками, она, пошатываясь, двинулась назад, пока не наткнулась на кровать, тяжело опустилась на нее и отвернулась к стене. Ее рыдания походили на судорожный всхлип.
Миссис Кеннели уставилась на меня широко раскрытыми глазами, на грани того, чтобы в порыве негодования совершить какую-нибудь глупость. Я махнул рукой в ее сторону в надежде, что она поймет этот жест, как “Я знаю, что делаю”, и она сдержалась, продолжая только обеспокоенно смотреть на дочь, по временам бросая на меня испытующие взгляды.
Я дал девушке выплакаться, чтобы она немного успокоилась, пришла в себя и смогла меня выслушать. Тогда я подошел, сел рядом с ней на кровать и сказал:
– Ты этого не делала. Я это знаю наверняка. Она отняла от лица руки, но ответа не последовало. Робин продолжала сидеть, отвернувшись и опустив голову. И все же я чувствовал, что она слушает меня. Я продолжал:
– Полиция еще об этом не знает, но скоро им станет известно.
Она едва слышно проговорила:
– Я была там, наверху.
– Да. И, поскольку ты находилась в шоке, убийца решил оставить тебя в живых и взвалить на тебя вину за свое преступление. Но тому, как он хочет, не бывать.
Она произнесла что-то так тихо, что я не расслышал.
– Что?
– Он сказал: “Убей меня”.
– Кто сказал?
– Красный человек.
Миссис Кеннели не выдержала и вскричала:
– Митч, оставь ребенка в покое! Разве ты не видишь, что она...
Я отчаянно замахал на нее руками, но было уже слишком поздно. Робин повернула к нам лицо, бледное и беспомощное, и снова попыталась выдавить из себя бодрую улыбку.
– Простите, – сказала она. – Просто иногда мне необходимо выплакаться.
– Что еще сказал этот красный человек? – спросил я. Она посмотрела на меня, не понимая.
– Что?
Она очень быстро впала в беспамятство, слишком быстро. Могло ли так быть на самом деле? А если бы мать не вмешалась, что бы еще нам поведала Робин? Но, конечно, иного от матери нельзя было и ожидать, учитывая то, в каком состоянии ее дочь.
Я ничего не добьюсь, не надавав девчонке пощечин, а этого ее мать мне сделать не позволит. А одного меня сюда никто не пустит.
Покачав головой, я поднялся на ноги.
– Мы сейчас уйдем, – сказал я. – Тебя скоро отсюда выпустят, держись.
Она неопределенно взмахнула руками.
– Иногда я хочу только одного: чтобы все это поскорее кончилось.
– Знаю. Скоро все кончится.
– Спасибо, – с детской непосредственностью произнесла она. Странный припадок прошел, будто его и не было. Она поднялась с постели и улыбнулась мне со словами:
– Не знаю, почему вы так стараетесь мне помочь, но я вам очень благодарна.
Миссис Кеннели повторила:
– Это твой троюродный брат, Робин. Я ж тебе говорила.
– Троюродный брат?
– Не ломай голову, – успокоил ее я. – Родственные связи – вещь запутанная и неинтересная. Просто и невольно я оказался втянутым в дело, вот и все. Поэтому, помогая тебе, я вытаскиваю и себя.
Это была чистая правда, но она, разумеется, не поверила и продолжала рассыпаться в благодарностях. Во мне начала просыпаться та же антипатия, что и при первой встрече, и, чтобы не поддаться ей, я сказал:
– Теперь я оставлю вас двоих наедине.
– Если ты из-за меня, Митч, то не уходи, – попросила миссис Кеннели.
– Не из-за тебя, – заверил я ее. Я ничего не мог с собой поделать, эта женщина мне не нравилась, а когда испытываешь неприязнь к тому, кто попал в беду, всегда чувствуешь себя виноватым.
Я двинулся к двери, но Робин, перебежав через комнату, вцепилась мне в руку, приблизила ко мне свое лицо и прошептала в ухо:
– Не говорите с ним!
Я отстранился настолько, чтобы видеть ее лицо; оно было бессмысленным и напряженным.
– С кем? – спросил я.
– Вы знаете с кем, – тихо и со значением ответила она, словно у стен были уши, и если б она высказалась напрямую, ее могли бы услышать и понять.
– Нет, не знаю, – уверил я.
Она внезапно взглянула на меня пылающим от ярости взглядом и закричала:
– Тогда идите к черту! Мне плевать, что вы будете делать, это меня не касается! – Она кинулась прочь от меня, под причитания и мольбы своей матери, на которые не обратила никакого внимания, обернулась, наставила на меня палец и прошипела:
– Вы будете следующим, так и знайте.
– Если ты мне не поможешь.
– Мое дело сторона, – заявила она. – Я ни во что не вмешиваюсь. Если вы лезете сами на рожон, то это ваше дело.
– Митч только пытается помочь тебе, деточка, – стала успокаивать ее миссис Кеннели.
– Тогда скажи, чтоб он оставил меня в покое.
– Я потом с вами обеими поговорю, – сказал я. Мне пришлось постучать в дверь и подождать, пока ее не откроют снаружи. Все это время никто не произнес ни слова.
Халмер ждал меня в своем “бьюике” примерно в квартале от больницы. Когда я залез на сиденье рядом с ним, он отложил книгу, которую читал, и спросил:
– Как она?
– То так, то эдак. Полный провал памяти на весь тот день. Плюс она напрочь забыла меня, Донлона и одному Богу известно, что еще.
– Значит, пользы от нее никакой?
– Она сообщила мне, что какой-то красный человек просил, чтобы она его убила. Так, по крайней мере, я ее понял. Хотя, может, она имела в виду, что он угрожал убить ее. В этом как-то больше смысла.
Халмер недоуменно насупился.
– Красный человек? Какой красный человек? Я дословно передал ему наш разговор и спросил:
– Значит, тебе это ни о чем не говорит?
– Нет, черт побери. С какой стати?
– Может, “красный человек” – это прозвище кого-то из вас?
Он покачал головой.
– У нас всех зовут по имени, – ответил он. – Разве что тот тип, о котором вы говорили тогда.., ну голый и весь в крови зарезанной им наркоманки.., на него наткнулись, по вашим словам, Терри и Робин. “Красный человек” – подходящая для него кличка.
– Так-то оно так, но я надеялся... Ведь это только мой домысел.
Он ухмыльнулся:
– Может, вам следует спросить кого-нибудь другого. Вдруг это меня за глаза называют красным человеком. А почему бы и нет? Надеть на меня набедренную повязку, покрыть боевой раскраской, и нате вам – чем не индеец?
– Обязательно так и сделаю – спрошу у других, – заверил я его.
Он кивнул, ухмыляясь еще шире.
– Вы мне нравитесь, мистер Тобин, – сказал он. – Нет, вы, по большому счету, далеко не хиппи, но и на добропорядочного обывателя тоже не похожи. Вы – совсем из другой оперы. Знаете, кто вы?
– Нет, Халмер, не догадываюсь. Кто же я?
– Вы тот, кто однажды сказал: остановите мир, я выйду. Мир остановили, вы вышли, и теперь вы стоите на обочине дороги и глядите на все со стороны.
– Да, – согласился я. – Верно, Халмер, ты очень наблюдателен.
Ухмылочка его исчезла, и он сказал:
– Я вас обидел? Я не хотел.
– Нет, нисколько. Не волнуйся.
Он задумчиво поглядел на меня, качая головой.
– Прямо не знаю, старик, – сказал он. – Хотел бы я знать, как можно развеять вашу хандру.
– Включить вентилятор. Он, рассмеявшись, пообещал:
– Ладно, раздобуду и включу. Куда теперь?
– Я хочу поговорить с сестрой Айрин Боулз. Позвонишь ей, договоришься?
– Ясное дело.
– Ее зовут Сьюзен.
– Я знаю, – сказал он. – Сьюзен Томпсон. Я же с ней уже говорил, помните? Это она мне рассказала про Колдвелла. – Он открыл дверцу. – Сейчас вернусь, – бросил он и, выйдя из машины, пошел прочь.
Глядя, как он идет по улице, молодой, задорный, веселый, уверенной пружинящей походкой, я поймал себя на том, что завидую ему белой завистью. Завидовал я, разумеется, его юности, оптимизму и юмору, а главное – отсутствию шрамов от залеченных душевных травм, делающему возможными этот юмор, оптимизм и задор. Но, помимо этого, завидовал я и тому, что он молод именно сейчас, темнокож и обитает в мире, который я покинул уже давно и где, возможно, никогда и не жил.
Мне понятен лозунг новоиспеченных бунтарей из студенческой среды: “Не доверяй никому старше тридцати”, и они правы. Ребенка и взрослого разделяет взаимное неприятие – стена, в которой нельзя пробить брешь, взаимное бремя, которое невозможно ни облегчить, ни сбросить с плеч. Никто из них не может по достоинству оценить другого. Ребенок похож на велосипед, подаренный на Рождество, – чистенький, новенький и исправный, он обращен в мир лицом, уверен в себе и нетерпелив, и все его эмоции на виду – их можно разглядеть с такой же легкостью, как неоновую рекламу. Взрослый, поистрепавшийся, помрачневший и сгорбившийся под тяжестью своих переживаний, разочарований и жизненных невзгод, взирает на ребенка с завистью и негодованием, требуя, чтобы тот вел себя тихо, не баламутил – словом, ничем не нарушал того хрупкого равновесия, которого с таким трудом приходится добиваться каждые двадцать четыре часа.
