— К чему это вы? — Инга удивленно взглянула на Шефа.
— А вот к чему. — Он посуровел. — С тех пор отношение к казни радикально переменилось. Казнь перестала быть зрелищем, ее убрали из публичного пространства. Профессия палача — там, где она еще осталась, — сделалась позорной, страшной. Смерть постарались завуалировать, как только можно. Вместо эшафота, водруженного посреди городской площади, украшенного резьбой и обитого бархатом, появилась спрятанная от посторонних глаз стерильная комната, где человек в белом халате делает преступнику смертельную инъекцию. Но наш человек решил вернуть средневековое отношение к смерти.
— Вы говорите об убийце?
— А о ком же еще? Так вот, наш человек решил снова превратить убийство в зрелище, в спектакль, воспользовавшись этой книгой как руководством, как учебником по сценическому мастерству. Как ты думаешь, для чего он так делает? Зачем ему это нужно?
— Понятия не имею, — раздраженно проговорила Инга.
Ей казалось, что Шеф выдумывает какую-то красивую теорию, пытается вложить в голову неизвестного убийцы несвойственные тому намерения и побуждения. На самом же деле все гораздо проще, они имеют дело просто с сумасшедшим, с маньяком. И незачем детально разбирать причины его поведения, много чести.
— Он хочет привлечь к этим убийствам как можно больше внимания, хочет, чтобы они, как средневековые казни, оказались главным событием, самой громкой театральной премьерой сезона! Хочет заставить всех говорить и думать о них.
— Не знаю, — протянула Инга. — Хотя, возможно, он хочет покрасоваться.
— И вот еще что. — Шеф, казалось, не заметил сомнения в ее голосе. — Эта книга рассказывает не об убийствах, а о казнях, то есть о воздаянии, о восстановлении справедливости. Значит, он так же рассматривает свои убийства.
— Как казни? — Инга наконец заинтересовалась словами Шефа.
— Именно как казни! Как заслуженное наказание! Как справедливое возмездие!
— Значит, каждая жертва в чем-то виновна? И Воскобойников, и старик Вестготтен, и этот безобидный в общем-то бомж, и…
— По крайней мере, так считает наш человек.
— Но этого не может быть! Эти люди, они же посторонние. Сами подумайте, как могут быть связаны тот же самый Данциг и, к примеру, директор крупной фирмы, обеспеченная деловая женщина Ольга Черкизова?
— Значит, нам нужно внимательно изучить жизнь каждой жертвы.
— Зачем? Они же даже по возрасту отличаются! И вы собираетесь копаться в подробностях их жизни?
— Совершенно верно! Нужно внимательно изучить их жизнь — и тогда мы поймем мотивы преступника.
«Уж если за четыре убийства не поняли мотивов, то вряд ли и дальше можно что-то понять», — подумала Инга.
— А поняв мотивы, мы сможем его остановить! — Сейчас Шеф не смог прочитать ее мысли. Или не захотел.
— Но что нам нужно искать? Какую вину? Какое преступление? — Инга поняла, что Шеф не отступит.
— А вот здесь нам снова поможет эта книга. Прочти внимательно комментарии к каждой гравюре.
Инга склонилась над книгой, стряхнув рукавом крошки от печенья. Сама она не смогла проглотить ни кусочка, всю пачку съел Шеф.
Под первой гравюрой красивым старинным шрифтом было напечатано:
«Согласно справедливым старинным установлениям города Любека, изобличенного убийцу следует после длительного покаяния вывести на городскую площадь и казнить на глазах у всех горожан, рассекши его грудь и вырвав черное сердце, в котором он выносил замысел своего жестокого преступления».
— Значит, наш человек считает, что Воскобойников совершил убийство, — проговорил Шеф, когда Инга подняла глаза от книги. — Что ж, пойдем дальше.
— Ни в жизнь не поверю, — сказала она, — уж настолько я в людях разбираюсь. Вполне приличный был человек — тихий, спокойный, за брата очень переживал.
— Разные бывают убийцы, — усмехнулся Шеф, — мне, знаешь, всякие встречались. Старушка божий одуванчик отравила крысиным ядом соседскую семью: мать, отца и двоих детей; девушка с голубыми глазами, этакая невинная скромница, нанесла подружке, которая попыталась отбить у нее парня, семь ножевых ран; мальчик десяти лет запер бабушку в деревенском туалете за то, что она не давала ему денег на мороженое, облил строение бензином и поджег… Но там, кажется, бабушку успели вытащить, правда, в сильно попорченном состоянии.
— Ой, да хватит уже ваших воспоминаний! — рассердилась Инга, нашла следующую гравюру, осторожно подняла закрывавшую ее папиросную бумагу.
На этой гравюре приговоренный преступник, пожилой мужчина с небольшой бородкой, стоял на коленях. Руки его были зажаты в деревянную колодку, и палач мощным взмахом топора с широким лезвием отсекал их кисти.
Как и на первой гравюре, детали были тщательно, даже любовно выписаны. Палач был точно таким же, как на первой гравюре, — воплощенная суровая справедливость, воплощенный гнев Божий.
Преступник же был немного похож на покойного антиквара Вестготтена. Впрочем, возможно, Инге это только показалось.
Рассмотрев гравюру, она перешла к подписи под ней.
«Согласно справедливым законам славного города Любека, изобличенного вора после длительного покаяния следует на два дня поставить к позорному столбу с табличкой на груди, повествующей о его вине. После этого возвести на эшафот и в присутствии всех горожан отрубить ему руки, которыми он совершил свое позорное деяние, дабы впредь он не мог совершить ничего подобного».
— Вот как! Значит, Вестготтен виновен в какой-то краже, — проговорил Шеф. — По крайней мере, так считает наш убийца.
— Не слишком ли суровое наказание за кражу? — осведомилась Инга. — Тем более что в книге не сказано, что вора за его преступление приговаривают к смерти.
— Тут я ничего не могу сказать. Возможно, наш человек решил, что наказание должно быть суровее проступка. А может, у Вестготтена было слабое сердце. Потерял сознание и истек кровью — все же человек немолодой…
— Ужас какой! — вздохнула Инга, вспомнив, как она нашла труп антиквара. — Ладно, пойдем дальше.
Инга перешла к третьей гравюре.
Как и на первых двух, она изображала эшафот, на котором находились двое мужчин — палач в пышной бархатной одежде, с суровым лицом, и преступник с грубым, небритым лицом, в разорванной холщовой рубахе. В отличие от второй гравюры, его руки были свободны, ноги же зажаты в колодки. И палач собирался отсечь эти ноги своим топором. Гравюра была выполнена очень подробно, можно было рассмотреть дыры на рубашке преступника, его грязные руки и плечи, покрытые коростой. В отличие от предыдущей гравюры, где видно было, что жертва — благородного происхождения, тут было ясно, что преступник — человек низкого сословия, к тому же совсем опустившийся.
— Сергей Данциг! — едва слышно проговорила Инга.
Шеф ничего не ответил — все было и так очевидно.
Инга прочла подпись под гравюрой.
«Согласно справедливым законам славного города Любека, воина или рейтара, который, будучи на военной службе, пренебрег своим долгом и трусливо сбежал с поля боя, следует на целую неделю поставить к позорному столбу с табличкой, на которой начертано: «Трус и предатель». После этого надобно возвести преступника на эшафот и в присутствии всех горожан отрубить ему ноги, дабы впредь он не мог позорно сбежать, а другим воинам и рейтарам неповадно было совершить подобное».
— Хорошенькие законы! — проговорила Инга.
— Не нам их судить, — вздохнул Шеф.
Инга же перешла к четвертой гравюре.
В отличие от первых трех на ней была изображена женщина в платье из грубого холста. Она стояла на коленях, со связанными за спиной руками, палач же целился ей в глаза остро заточенным и, судя по всему, раскаленным лезвием.
— Ольга Черкизова! — вполголоса проговорила Инга.
— Действительно, есть определенное сходство, — негромко ответил ей Шеф.
Подпись под этой гравюрой гласила:
«В соответствии со старинным обычаем и законами города Любека, любого человека, который был свидетелем тяжкого преступления и не донес о нем властям, будь то мужчина или женщина, следует подвергнуть длительному покаянию, после чего облачить в одежду из грубого холста, возвести на эшафот и в присутствии всех добропорядочных горожан выжечь ему глаза раскаленным стержнем, дабы все знали, каково наказание за столь дерзостный поступок».
— Вот уж и вправду чрезмерно жестокое наказание! — проговорила Инга, оторвавшись от книги.
— Да, законы в то время были жестокими, — согласился Шеф. — Такими же жестокими, как само время. Но до сих пор мы шли по следу убийцы, видели те гравюры, которые он уже использовал как руководство к действию. Теперь же мы можем, так сказать, заглянуть в будущее. Увидеть то, что нас еще ожидает.
Инга с тяжелым сердцем перевернула несколько страниц и увидела следующую гравюру.
