– Вот… Американцы наступают, как сказало радио. Значит, немцы отступают?
– Логично!
– Мы находимся позади немцев, которые находятся между американцами и нами.
– И что?
– А то, что немцы пройдут через Страмолетто раньше американцев.
Они ошеломленно переглянулись. Никто не подумал о такой возможности. Но логика была безупречной. Бергасси безжалостно развивал свою мысль:
– А если немцы придут первыми, они, вероятно, будут не в лучшем расположении духа после поражения. Доноса Виргилия или полицейского им будет достаточно, чтобы отправить на виселицу нас всех. Вы не согласны?
Они были согласны. Чем больше они думали об этом, тем более очевидной становилась перспектива больших неприятностей. Аттилио понял, что радость была преждевременной. Он еще не выбрался из ловушки. Де Беллис, понимая душевное состояние друга, хотел его успокоить:
– Мы не оставим тебя в беде, Аттилио.
– Знаю, Этторе, но мне все равно, расстреляют ли меня одного или в компании с вами.
Что делать? Как избежать ужасной участи? Капелляро напрасно ломал себе голову, решение не приходило. Джанни пришел ему на помощь и сухо спросил:
– Мы мужчины или нет?
Заинтригованные, они подтвердили свою принадлежность к сильному полу.
– Если первыми войдут немцы, мы плечом к плечу выйдем им навстречу. Они ведь не станут стрелять в безоружных людей?
Венацца не был в этом уверен:
– Может быть, может быть… а если станут?
Джанни гордо выпятил грудь:
– Мы умрем во имя свободы, но не встанем на колени!
Героический порыв поднял их над земными страхами. Аттилио торжественно объявил:
– О нас заговорит вся Италия! Нас будут называть мучениками! Не удивлюсь, если потом у въезда в Страмолетто поместят мемориальную доску с нашими именами.
Практичный Бергасси вскользь заметил:
– Плевать мне на эту доску, если не я ее буду читать! Доска меня не воскресит!
Здравый смысл бакалейщика охладил героев. К нему присоединился Венацци:
– Погибать поодиночке или всем вместе – это суть дела не меняет.
Мало-помалу все пришли к мнению, что Джанни высказывает слишком смелые идеи. Не осмеливаясь поднять глаза на сына, Аттилио обратился к булочнику:
– Что ты предлагаешь, Этторе?
– Я думаю, что…
И в наступившей тишине он закончил:
– …придется попросить Марио снова принять мэрию.
Виргилий выбрался из дома священника через окно. Он воспользовался тем, что дон Фаусто ушел в церковь, чтобы проверить, не прячется ли дон Лючано в одном из сундуков падре. Его не напугали ни война, ни угроза смерти. Он даже забыл о своей мечте захватить мэрию и занять там главный пост. Он преследовал лишь одну цель – отыскать тело синьора Криппа, принести его на площадь, созвать весь народ и предъявить им доказательство преступления. Он уже давно не осознавал, зачем ему это надо. Его больной мозг трещал под давлением навязчивой идеи.
Молодость часто принимает проявления человеческой слабости за отвратительную трусость. Джанни покинул мэрию, возмущенный до глубины души, и пошел к Авроре. Вдвоем они направились к их привычному убежищу. При виде ужасного зрелища битвы, открывшегося их взорам, Аврора задрожала. Джанни прижал ее к себе.
– Не надо бояться.
– Это несправедливо! Они могли бы подождать, пока мы поженимся.
Он поцеловал ее в щеку, как старший брат.
– Может, все обойдется.
– Не надо обманывать себя, Джанни. Представь, что я тебе жена.
И, безнадежно всхлипнув, прибавила:
– Мы могли бы быть счастливы… Я уверена!
– Я тоже.
Скрывшись от посторонних взглядов, Барбьери и Пицци обсуждали планы на будущее. Пицци во всем доверял коллеге, признавая его интеллектуальное превосходство.
– Считаешь, что все пропало, Николо?
– Наверняка.
– Ты думаешь, немцы их не остановят?
– Пошевели мозгами, Вито. Они не смогли помешать их высадке ни на Сицилиии, ни в Неаполе. Мы вытянули не ту карту, старина.
– Что будем делать? Ждать немцев?
– Чтоб они забрали нас на фронт? Очень надо.
– Тогда?…
– Надо сматываться.
– Куда?
– В Фоджу. Там разберемся.
– Но как мы вернемся в Фоджу? Где мы возьмем колеса?
– Не рассчитывай, что они их отдадут. Отсюда до Фоджи километров 50, если напрямик. Не бог весть какое расстояние.
– Не люблю ходить пешком.
– Вито, не время вспоминать, что ты любишь, а что нет. Тебя должно волновать только одно – твоя шкура!
Пицци по своей ограниченности не мог долго беспокоиться о завтрашнем дне.
– Уверен, если прихлопнуть парочку идиотов, остальные сразу прибегут с колесами.
– Болван! Скольких ты прихлопнешь, пока тебя самого не разорвут на клочки? Не стоит тратить время. Раньше выйдем – раньше придем.
Пицци надулся:
– Я не уйду без толстого!
– Что ты с ним будешь делать?
– Уведу с собой. Пусть заплатит за свои шуточки! К тому же, он послужит заложником в случае непредвиденных осложнений.
– А как ты заставишь его пойти с нами?
– За это не беспокойся, Николо!
Марио чувствовал себя не в своей тарелке. Он не верил своему счастью. Отношение к нему жителей Страмолетто походило на чудо. Он боялся, как бы они не опомнились и не потребовали у него отчета в совершенных поступках. А вдруг его выдадут американцам как предателя? В дверь постучали. Не подумав, Веничьо крикнул:
– Войдите!
Но тут же испуганно вскочил при виде входящих Аттилио, Бонакки, де Беллиса, Венацца и Бергасси. Так и есть! Случилось то, чего он опасался. Бог знает, что они сотворят с ним! Глазами он поискал какое-нибудь оружие для защиты, но на столе не было даже кухонного ножа. Ох уж эта Бьянка с ее любовью к порядку! Еле слышно он прошептал:
– Что вы от меня хотите?
– Поговорить с тобой.
Марио почувствовал, что тиски, сжимавшие ему грудь, разжались. Если они хотят поговорить, значит, ничего серьезного ему не грозит. Не дожидаясь приглашения, они расселись, кто на свободных стульях, кто на столе.
– Слушаю вас.
– Объясни ему, Витторио!
Бергасси повторил свои доводы, доказывая, что, вполне вероятно, немцы войдут в Страмолетто раньше американцев. Марио клял себя, что не додумался до этого сам. В любом случае, они оказались действительно в затруднительном положении. Осознав это, Марио почувствовал себя хозяином положения. В голосе его появилась надменность:
– Зачем вы мне это рассказываете? При чем тут я?
Капелляро подал знак булочнику:
– Скажи ему, Этторе.
– Послушай, Марио, недавно на площади мы были великодушны к тебе. Одно слово Аттилио, и тебя бы повесили!
При одном воспоминании об этом Марио сник.
– Согласен. Что вы хотите?
– Мы не звери, Марио. Все, что мы хотим, это спасти Страмолетто от фашистских карателей. Мы подумали, что, если ты возьмешь мэрию, все обойдется. Теперь, когда дон Лючано мертв, никто не расскажет им, что произошло.
– А Виргилий?
Венацца вытянул свои огромные ручищи:
– Его я беру на себя.
– А полицейские?
– Ими тоже займутся, – сказал Аттилио.
– А когда немцы уйдут?
– Я вновь стану мэром, а ты будешь моим помощником. Будем работать вместе, как в старые добрые времена. Идет?
Марио не ожидал такой удачи, но постарался не показывать свое удовлетворение.
– Остается еще убийство дона Лючано. Пока неизвестно, кто его убил, жизнь в Страмолетто никогда не станет прежней, Аттилио. Нельзя забывать, что в Страмолетто живет убийца. Не то чтобы я жалею дона Лючано, но преступление есть преступление!
– Когда Страмолетто освободят, мы сами разберемся в этом деле, и убийце придется покинуть деревню.
– Ты уверен?
– Да.
– Хорошо. В таком случае, договорились.
Бьянка достала бутылку вина, и хотя во всей деревне от пушечных залпов сотрясались стены и вылетали стекла, из дома Веничьо доносился веселый перезвон стаканов.
Сидя на кухне, Феличиана и Данте пили граппу и слушали грохот дальнего боя. Синьора Каралло поставила свой стакан.
– После войны я займусь делом, о котором уже давно мечтаю, – буду писать поваренную книгу!
Комиссар пожал плечами:
– После войны? Кто вам сказал, что мы доживем до этого времени?
– Именно тогда, когда все под угрозой и все катится в гибельную пропасть, нужно строить будущее. После победы…
– Чьей?
– Какая разница? Победа не принадлежит никому. Но, к сожалению, с начала времен люди не могут понять этого, несмотря на огромный ужасный опыт.
– Я всегда боялся смерти, Феличиана. Однако я чувствую, что если она настигнет меня в вашем обществе, мне не будет страшно…
Толстуха взволнованно поглядела на своего гостя – тот улыбнулся ей. Она тоже улыбнулась. Они поняли, что отныне, живые или мертвые, они больше не расстанутся. Чтобы рассеять легкое смущение, Бутафочи заговорил:
