и ударила куда-то в путаницу суконных складок рясы. Монах зарычал и хлестнул Росанну по лицу, перехватил руку, вывернул кисть, и подсвечник грохнул об пол.
Доминиканец, словно куклу, сгреб Росанну за ворот и отшвырнул в угол. Сам же нашарил подсвечник и вернулся к прилавку. Раздался треск, и лавка озарилась дрожащим желтым огоньком свечи. Монах обернулся к съежившейся на полу девушке.
— Твой слепой приятель должен был научить тебя простой истине, девочка, — проговорил он уже без всякой напускной мягкости, сухо и холодно, — сам он в ней весьма подкован. Все издает звуки. Тем более половицы в жалкой лавчонке.
Росанна медленно отерла кровь с разбитой губы, глядя на монаха из-за завесы разметавшихся волос. А тот лишь хмыкнул:
— Поздно сверкать глазами. Уймись, сучка, и сиди тихо. Тебе все равно никто не поможет, да оно и к лучшему. Кровь-то с пола отмоешь, а с девичьей репутации уже едва ли.
Росанна не ответила. Она сжалась в комок в углу, натянув на колени подол, и замерла, следя глазами за монахом, как мышь за змеей. Голова была совершенно пуста, грудь заходилась болью от удара, но страх успел перегореть. А монах невозмутимо сел на край прилавка, свесив ноги самым неподходящим для его сана образом, и погрузился в ожидание, будто забыв про девушку.
На улице совсем стемнело. Где-то громыхали цепи уличных фонарей, хлопали ставни. А в полутемной лавке время, казалось, остановилось. Негромко потрескивала свеча. Монах сидел совершенно неподвижно, только профиль его, резкий и не лишенный изящества, четко вырисовывался в желтом ореоле.
Росанне уже казалось, что что-то пошло не так, что-то в мире споткнулось и она навечно заплутает в этом причудливом кошмаре. Но вдруг по ступеням крыльца взбежали легкие шаги, и кто-то с силой дернул на себя запертую дверь…
У Росанны застучали зубы: сейчас что-то должно произойти. Затоптавшееся на месте время было готово снова тронуться вперед, по своему обыкновению не разбирая, кого подминают под себя его вертящиеся колеса. «Тебе никто не поможет… Кровь-то с пола отмоешь…» Кто бы ни явился, ему лучше просто понять, что лавка закрыта. Но на крыльце так и стоят не убранные на ночь мешки, а значит…
— Росанна! — раздался из-за двери знакомый голос, и девушка едва не застонала вслух. Она ждала Пеппо два дня, почему он должен был прийти именно сейчас?
Ответ не заставил себя ждать. Это он. Именно его ждет страшный монах. Один Сатана ведает, кто и как позвал его сюда, но лавка, всего несколько дней назад казавшаяся таким надежным местом, сегодня стала ловушкой, и ей, Росанне, отведена роль приманки. Девушка облизнула кровь, снова выступившую на губах, набрала воздуха.
— Пеппо! — закричала она. — Уходи! Сейчас же!
Но дверь содрогнулась под новым ударом, и на сей раз в голосе оружейника прозвучала холодная злоба:
— Эй, ты там! Кто бы ты ни был — открывай! Или я сейчас окно высажу, шуму не оберешься!
Монах неторопливо спрыгнул с прилавка и двинулся к Росанне.
— Не ори, парень, — отозвался он почти небрежно, — ты тут завсегда желанный гость. Только шаг назад и руки пустые. А то, гляди, меня не послушаешь — так я девку попрошу.
— А ты мне не грози, — донеслось в ответ, — а то, гляди, испугаюсь да замертво на пороге свалюсь.
Монах вздернул Росанну с пола и, держа ее сзади за складки лифа, подвел к двери.
— Отпирай! — коротко скомандовал он.
Лавочница стиснула зубы, но не шелохнулась. Монах прищурился, потянулся свободной рукой к лицу девушки, а из-за двери снова раздался голос:
— Росанна, открой дверь, не зли его.
Протянув захолодевшие руки, девушка с трудом сняла запор, с грохотом уронив тяжелый брус на пол, и монах тут же оттащил ее назад. Дверь же отворилась, и в лавку вошел Пеппо, плотно притворив за собой дверь. Он вышел на середину, выглядя совершенно спокойным. Крылья носа дрогнули.
— Чьей кровью здесь пахнет? — сухо спросил он, а монах скривился:
— С этаким нюхом — и не узнаешь? Будь спокоен, опосля еще пущу, сам и сравнишь. Только речь сейчас не о том. У нас с тобой свои дела, Гамальяно, и самое время о них потолковать.
Пеппо кивнул:
— Да, это я понял. Только расскажи сначала, как ты меня нашел. Мне до смерти любопытно.
Монах улыбнулся с нескрываемым самодовольством:
— Охотно, на то я и духовный пастырь. Ты ведь уже знаешь о моем дельце с твоим дружком, которое едва не окончилось для него пробитой головой?
Пеппо молчал, выжидая, и доминиканец продолжил:
— Видишь ли, зевакам всегда интереснее не тот, кому больнее, а тот, у кого штаны дороже. Над оцарапанным солдатом ее сиятельства квохтала целая орава идиотов, но никто не обращал внимания на беднягу Енота, а ведь ему было куда хуже. Никто, кроме монаха, что поспешил к страждущему и принялся молиться о нем, надеясь успеть исповедать перед смертью. Благо ряса у меня была припрятана в двух шагах. И Енот исповедался… О, он был очень искренен, хотя уже едва мог шептать. Ты понятия не имеешь, парень, каким честным делает человека нож, медленно проворачиваемый в ране.
Так я узнал об этой лавчонке, куда мальчик-посыльный принес цветы. Не слишком надежная нить, но невелика сложность на всякий случай сунуть несколько монет побирушке, что сидит на противоположной стороне улицы и все видит, хотя его самого давно никто не замечает, так он слился с замшелой стеной. Ну а найти недалекую и завистливую ханжу, которая будет в оба следить за нелюбимой подружкой, — это и вовсе задачка для школяра. Особенно если намекнуть, что той светит богатый жених.
— Ловко, — одобрительно отметил Пеппо, будто речь шла вовсе не о нем. — Только зачем так корячиться, если ты все равно уже знал, где меня искать?
Доминиканец оскалился:
— Ну а как тебя в траттории брать? Народ кругом толпится, да и ты не прост. По темноте из дому ни ногой, кинжал из рук не выпускаешь. Еще возьмешь, паскудник, да заколешься, и поминай как звали. А девкой ты прикрываться не станешь, натура у тебя… хм… сентиментальная.
— И тут не поспоришь… — задумчиво проговорил Пеппо. — Итак, что тебе нужно?
— Дураком прикидываться будешь? — процедил монах.
— Да, — невозмутимо отозвался оружейник.
Доминиканец понял. Он секунду постоял на месте, а потом уволок Росанну в кладовую и запер обе двери.
— Что ж, теперь к сути, — холодно начал он, возвращаясь и становясь напротив юноши. — Торговаться и не вздумай. Ты проиграл, уясни это. Условия ставлю я
