Она залезла в буфет, хотя знала, что папа Иосиф не разрешает брать оттуда орехи, наколола щелкунчиком огромную кучу орехов. Но не успела она съесть и одного орешка, как из дырки в полу вылез отвратительный Мышиный Король, в котором она без труда узнала Петра Николаевича Дурново.
— Разве мы не предупреждали тебя, — сказал король, — чтобы ты не колола так много орехов?! Ты забыла, кого ты смеешь обманывать! Я вижу насквозь всю твою конспирацию и злой умысел!
— Но я же не дверью их колю, у меня теперь есть Щелкунчик…
— Все равно ты жестоко поплатишься за это.
Потом была битва Щелкунчика с Мышиным Королем, и англичанин ходил со своим глобусом и опять всех спрашивал про Бразилию. Потом Щелкунчик убил Короля, а англичанин сказал ей:
— Пойдемте со мной в Лондон, Ольга Иосифовна. Там я составлю ваше счастье.
Она скинула одежду и под приторно-сладостные звуки цветочно-леденцовой музыки пошла за ним, причем ее удивило, что у него на голых ягодицах написано: «Тут Лондон». Совсем не в такой Лондон она мечтала попасть. К тому же она предчувствовала, что глобус может чертовски помешать ее счастью.
А в конце, совсем некстати, приснился ей вдруг ее папаша, Иосиф Минус, который подошел к лежавшей без движения серой мыши, снял свой изрядно потертый и порыжевший котелок и спросил:
— А вы не можете дать мне право жительства? Я умею делать уксус.
— Подумаешь! — презрительно сказала голосом Его Превосходительства мышь. — Я и сам умею делать уксус.
И наделала целую лужу уксуса.
Сеньчукова поняла, что теперь ее судьба определена бесповоротно, и сразу же успокоилась. Только смутные видения англичанина с вертящимся глобусом, танцевавшего какой-то замысловатый танец под звуки «Щелкунчика», вызвал у нее смутные сожаления о тихой лондонской гавани, где она могла бы найти покой, если бы ее жизнь постигло кораблекрушение.
Она вызвала горничную и через полчаса явилась в столовую одетой. Здесь уже сидели генерал-майорша с Верой и пили кофе из медного кофейника.
— Ольга, ты не знаешь, куда могла деться из моего саквояжа бутылка коньяка?
— Вас интересует, не я ли ее высосала? Не я. Я ушла спать, а оба ваших сынка еще остались за столом пить.
Поджав надменно губы, приставша проследовала через столовую в детскую, откуда доносился плач дочери.
— В чем дела, Маша? — спросила она у плачущей навзрыд девочки.
— Где моя кукла? — завизжала та. — Кто украл мою куклу?
— Что ты так визжишь? — раздался за спиной у Ольги голос пристава. — Вот твоя кукла.
— А почему она мокрая?
— А потому что она ходила купаться в рассоле после вашего семейного праздника! — закричал кто-то в сенях веселым басом.
Девочка встрепенулась, и слезы разом высохли у нее на глазах.
— Ну-ка, выходи, проказница! Дядя Федосей тебе подарки привез! — В детскую мимо Сеньчуковой и пристава, стоявшего в одной нательной сорочке и мятых штанах, протиснулся веселый усатый дядька в мундире брандмейстера. — Держи вот, Нусскнакер, новомодная штучка.
Брандмейстер сунул девочке куклу-щелкунчика, в синем мундирном фраке, с непомерно большой головой в треуголке и с тяжелой американской нижней челюстью.
— А это индейский вождь. Торговец на Охтинском рынке сказал, что перья натуральные, от индейского петуха.
— Я умею такие рисовать, — сказала Маша, немного смущаясь, и показала пальцем на рисунок химическим карандашом, сделанный прямо на бумажных обоях.
— Индейскый вошь Болшая Писка, — прочитал брандмейстер подпись под рисунком и вытер лоб платком. — Действительно большая… Сама рисовала, или помог кто?
— Витя помогал…
— Витя — это кто? — спросил у пристава брандмейстер.
— Это старший сын моего брата-судейского, — ответил тот.
— Ты этому-то Вите ухи надери, Иван Александрович. Экий пакостник!
Из столовой раздался раздраженный и хриплый голос капитана:
— Я не брал ваш коньяк, мамаша.
Капитан приковылял откуда-то снизу, злой на весь свет за свои безнадежно испорченные сапоги, которые он не то, что намазать, даже с ног стащить вчера забыл.
— Иван, мне с тобой переговорить надо.
— Дозволь тебе, братец, представить: Федосей Иванович Резванов, местный брандмейстер, — сказал пристав. — А это мой брат, Александр Александрович, служит в штабе Гвардейского корпуса.
— А что, в гвардии так принято косолапить, или вам сапоги малы? — спросил у капитана брандмейстер.
— Милостивый государь! — вспыхнул гвардеец.
— Да перестаньте, полно вам! — сказал Резванов. — Не будете ж вы брандмейстера на дуэль вызывать! Засмеют.
— Мне надо поговорить с тобой наедине, — повторил брату капитан, тряся тяжелой головой.
Пристав пожал плечами, но предложил капитану пройти вниз в кабинет.
— Ну, чего тебе? — устало спросил Сеньчуков-старший, когда они оказались одни.
— Меня преследуют, Иван!
— Долги надо вовремя платить. И у тебя, конечно, сейчас нет на это денег… У меня тоже нет. Ты не отдал мне еще те сто рублей, что занимал летом.
— Не в этом дело. Каких-то два мазурика, один из которых сейчас сидит у тебя в кутузке, преследуют меня по пятам уже несколько дней.
— А что же им от тебя надо?
— Понятия не имею.
— Чем врать, ты мне лучше расскажи все.
— Да вот святой истинный крест! Могу только догадываться. Дело в том, что во вторник я присутствовал на секретном совещании у Его Высочества великого князя Владимира. Он сообщил нам, что планы нигилистов убить Государя приобрели реальные очертания, а поскольку полиция откровенно бездействует — прости, но ты сам это прекрасно знаешь, — то для охраны императорских особ его высочество учредил особую лигу по примеру Священной Дружины, и я назначен руководить непосредственной охраной.
— Видал я ваших дружинников в «Акрополе», — буркнул пристав. — Никаких пожертвований вы от меня не дождетесь.
— Причем тут пожертвования! — вскипел капитан. — Речь идет о моей жизни! Эти нигилисты явно хотят меня убить, чтобы наша лига не разрушила их коварных замыслов!
— И чем же простой пригородный пристав может помочь вашей лиге?
— Отдай мне того арестанта, что сидит у тебя в кутузке. Я отвезу его сейчас прямо к Его Высочеству. Уж там его сумеют разговорить, на каком бы языке он не разговаривал!
— Да отпустил я твоего арестанта еще утром. Какая лига? Какая охрана? У тебя после матушкиного завещания совсем мозги набекрень съехали!
— Ну, братец, это тебе так не пройдет! — крикнул капитан и выскочил из кабинета.
— Сударь, постойте! — окликнул его женский голос.
— Кто вы, сударыня? — недоуменно обернулся капитан к прилично одетой молодой даме, выглянувшей из дверей канцелярии.
— Просительница. Его превосходительство директор Департамента полиции вчера вечером велел мне идти сюда в канцелярию, а сам так и не появился.
— И как же он выглядел, ваш директор Департамента? — спросил пристав, тоже выходя из кабинета. — Невысокого роста, гладко бритый…
— Он был, конечно, бритый, но ростом повыше вас на полголовы. С малиновым воротником на мундире.
— Братец Сергей изволил над вами, сударыня, зло пошутить, — сказал пристав Сеньчуков. — Здесь участок, а не Департамент полиции. Извольте отправляться восвояси. Вот господин капитан сейчас в город поедет, он вас и сопроводит.
— Но позвольте, мне сказали, что его превосходительство можно застать здесь.
— Вон!!! — заорал пристав. Из казармы выскочили похмельные городовые.
— Твой папенька дядю Сашу взашей выпроваживает, — пояснила Ольга Сеньчукова вздрогнувшей испуганно дочери. За всю ее недолгую жизнь на ее пути встретилось только трое мужчин, которые были ей антипатичны: ее муж, деверь и Петр Николаевич Дурново. На беду, именно эти трое предъявляли на ее особу особые права, обусловленные частью законом, часть иными неписаными установлениями. Она подошла к глобусу, забытому вчера Женечкой при отъезде, крутанула его и спросила вслух, глядя на мелькание континентов и океанов на глянцевой поверхности шара: — Интересно, а где тут Лондон?
Из «Исповеди дезинфектора»:
«Во времена почившего ныне в Бозе Государя Императора Александра Николаевича, дня за три до венчания сына его, Великого Князя Владимира Александровича, с герцогинею Марией Мекленбург-Шверинской, случилось мне в городе П. сойтись в непримиримой схватке с представителем одного из зловреднейших типов прошлого царствования, помпадуром и казнокрадом, за которыми числились не только преступления по службе, но и преступления против морали и нравственности, такие как растление малолетних, насилия и надругательства над уездными женами и девицами. Весь город стонал под его грязным сапогом. Я как раз с детьми готовил поздравительный адрес августейшим новобрачным, когда ко мне явилась депутация горожан с мольбою оградить их от самодурств и насилий этого изверга. Дав детям отеческое наставление, я прямиком направился в логово злодея, вероломно укрывшегося под сенью крыл нашего великодержавного орла. Силы были слишком неравны, и я мог бы погибнуть, но за меня вступился весь город, ярчайшие светила юрииспрузденческих наук поддержали обвинение и свидетельствовали в мою пользу. И мы победили! Даже сам Г. зазвал меня как-то в подворотню и горячо пожал мне руку. Так что войти в зараженную холерой квартиру не представляло для меня никакого подвига…»
