— Не спорь со мной, сестренка. Это вопрос жизни и смерти, вопрос семнадцати жизней как минимум. Так что соединяй меня с боссом, и без всяких разговоров.
— Мне это запрещено, сэр.
— Слушай, если ты сейчас же не пойдешь к нему в кабинет и не заставишь его взять трубку, то предстанешь перед судом: ты сейчас отказываешься подчиниться законному требованию представителя власти.
— Минутку, сэр. — Голос секретарши наконец дрогнул. — Я посмотрю, что тут можно сделать.
Он ждал, барабаня пальцами по столешнице, как вдруг его ухо наполнил громкий сочный голос:
— Мюррей! Как ты там, старина? Это Рич Томпкинс. Что стряслось, Мюррей?
— А ты-то тут, черт возьми, откуда?! Я просил к телефону босса, а не его паршивого пиарщика.
— Мюррей!..
Протест, укоризна, мольба о пощаде — все было в этих двух слогах, и Лассаль это предвидел: он сознательно нанес удар ниже пояса. Рич Томпкинс был вице-президентом по связям с общественностью банка «Готэм Нэшнл Траст» — важная и солидная должность; основной его заботой было не дать информации, которая могла бы повредить репутации банка, выйти за пределы учреждения.
Томпкинс заслуженно считался одним из столпов банкирского сообщества, но у него был один скелет в шкафу — в течение пяти безумных месяцев, только-только окончив Принстон и не поняв еще своего истинного предназначения, он работал пиарщиком в кино. В его нынешнем консервативном кругу это было постыдной тайной, не имевшей срока давности.
Нельзя быть бывшим киношником — это все равно что быть бывшим священником или бывшим евреем. Стоит кому-нибудь узнать об этом, и прости-прощай весь его мир: стотысячное жалованье, особняк в Гринвиче, сорокафутовая яхта, обеды на Уолл-стрит… Он учился в Принстоне на стипендию, за ним не стояло ни наследственное богатство, ни могущественный клан. Если он лишится своей должности, он просто исчезнет с лица земли.
Ледяным тоном Мюррей Лассаль осведомился:
— Что ты делаешь на этом телефоне?
— О, это легко объяснить, — с жаром отозвался Томпкинс.
— Так объясни.
— Видишь ли, я как раз был в кабинете председателя правления, когда вошла мисс Селвин. Она сказала мне… Я могу чем-нибудь помочь, Мюррей? Все, что в моих силах.
В трех предложениях Лассаль изложил Томпкинсу суть дела.
— А теперь, если только ты лично не можешь выдать мне миллион долларов, немедленно оторви от телефона этого старого болтуна. Немедленно. Ты меня понял?
— Мюррей… — Томпкинс уже чуть не плакал, — я не могу. Он говорит с Бурунди.
— С кем?!
— Это страна такая. В Африке… кажется. Одна из новообразованных слаборазвитых африканских республик.
— Мне наплевать. Тащи его сюда.
— Мюррей, ты не понимаешь. Бурунди. Мы же их финансируем.
— Кого их?
— Бурунди. Целую страну. Сам понимаешь, как я могу…
— Я понимаю только одно: бывший киношник, паршивый пресс-агент препятствует деятельности городского правительства. Я выболтаю всем твой секрет, Рич, можешь не сомневаться. Доставь мне своего босса за тридцать секунд, или я ославлю тебя на всю страну.
— Мюррей!
— Время пошло.
— Что я ему скажу?
— Пусть он скажет Бурунди, что у него крайне срочный местный звонок и что он им перезвонит.
— Господи, Мюррей, чтобы до них дозвониться, мы убили четыре дня. У них очень плохо развита телефонная сеть и…
— Осталось пятнадцать секунд, и я звоню в газеты. Киностудия «Рипаблик Пикчерз», второразрядные старлетки, сводничество, поставка жеребцов для одиноких актрис, прибывающих в Нью-Йорк…
— Ладно, я его достану. Не знаю как, но достану. Жди!
Ожидание было столь кратким, что Лассаль живо представил себе, как Томпкинс одним прыжком перелетает через приемную и на полуслове прерывает разговор с Бурунди.
— Добрый день, мистер Лассаль. — Голос председателя правления банка был мрачным и размеренным. — Насколько я понимаю, в городе случилось нечто из ряда вон выходящее?
— Захвачен поезд метро. Семнадцать человек взято в заложники: шестнадцать пассажиров и машинист. Если мы не передадим им в течение получаса один миллион долларов, все семнадцать заложников будут убиты.
— Поезд метро? — протянул президент. — Какое необычное преступление.
— Да, сэр. Теперь вы понимаете, почему мы так спешим? Есть ли возможность раздобыть такую сумму наличными?
— Через Федеральную резервную систему, никаких проблем. Наш банк, естественно, входит в систему.
— Отлично. Вы можете немедленно распорядиться, чтобы нам выдали деньги как можно скорее?
— «Выдали»? В каком смысле «выдали», мистер Лассаль?
— Выдали в долг, — повысил голос Мюррей. — Мы, мэрия города Нью-Йорка, хотим одолжить у вас один миллион долларов.
— Одолжить?! Но, мистер Лассаль, потребуется согласие других членов правления, надо обсудить условия займа, сроки…
— При всем уважении, мистер председатель правления, у нас на все это нет времени.
— Но это, как вы изволили выразиться, важно. Знаете, я тут не один все решаю — есть другие топ-менеджеры, пайщики, акционеры. Они будут задавать вопросы…
— Слушайте, вы, тупой недоумок… — заскрипел зубами Мюррей и даже сам несколько осекся. Но отступать или извиняться было уже поздно. — Вам хочется сохранить свою должность? Я-то просто сейчас позвоню в другой банк. Но вам это с рук не сойдет — думаете, я не знаю, сколько там у вас нарушений, в вашей гребаной конторе?
— Еще ни разу в жизни, — в тихом изумлении произнес председатель правления, — меня так не оскорбляли.
Был самый подходящий момент, чтобы извиниться, но Мюррей уже не владел собой:
— Так вот что я вам скажу, господин председатель правления. Если вы сию же секунду не выложите мне эти деньги, обещаю — тупым недоумком вас будут называть все в этом городе. Все без исключения.
Комиссар полиции позвонил из особняка Грейси окружному инспектору, тот немедленно перезвонил в Центр управления лейтенанту Прескотту. Вызвав по рации «Пэлем Сто двадцать три», Прескотт сообщил:
— Мы согласны заплатить выкуп. Повторяю, мы заплатим выкуп. Как поняли?
— Вас понял. Сейчас я передам дальнейшие инструкции. Вы должны выполнить их в точности. Подтвердите.
— Я понял, — сказал Прескотт.
— Три пункта. Первое: деньги должны быть в пятидесяти- и стодолларовых банкнотах. Пятьсот тысяч сотнями и пятьсот тысяч полусотенными. Повторите.
Прескотт медленно повторил сказанное. Дэниэлс передал это дальше по инстанциям.
— Итак, получается пять тысяч стодолларовых бумажек и десять тысяч по пятьдесят. Пункт второй: деньги следует разложить на пачки по двести бумажек в каждой и перетянуть каждую пачку резинкой по длине и ширине. Как поняли?
— Пять тысяч сотенных, десять тысяч пятидесяток, пачки по двести банкнот, перетянуть вдоль и поперек резинкой.
— Пункт третий: купюры должны быть не новыми, а номера серий выбраны наугад. Повторите.
— Все бумажки старые, — проговорил Прескотт, — номера не подбирать.
— Это все. Когда деньги доставят, свяжитесь со мной, чтобы получить дальнейшие инструкции. Конец связи.
Прескотт связался с Дэниэлсом, сидевшим в кабине машиниста на «Двадцать восьмой».
— Я все понял из твоих повторов, — сказал Дэниэлс. — Информация уже на пути к мэру. Свяжись с ними снова и попробуй выторговать побольше времени.
Прескотт снова вызвал захваченный поезд.
— Я передал ваши распоряжения, но нам нужно больше времени.
— Сейчас два сорок девять, — ответил главарь — У вас есть еще двадцать четыре минуты.
— Будьте реалистами, — возразил Прескотт. — Деньги надо пересчитать, разложить по пачкам, доставить… Это просто физически невозможно.
— Нет.
Ровный непреклонный голос моментально вогнал Прескотта в состояние беспомощного ступора. В другом конце зала бешено жестикулировал Коррелл, весь в мыле: явно разрабатывает свой гибкий график. Точно такой же маньяк, как эти бандиты, подумал Прескотт, думает только о своем расписании, а пассажиры — черт бы с ними. Заставив себя успокоиться, он снова взялся за микрофон.
— Послушайте, — превозмогая дрожь, сказал он, — дайте нам еще пятнадцать минут. Зачем нужно убивать невинных людей?
— Невинных людей не бывает.
О боже, подумал Прескотт, да они совершенно безумны!
— Пятнадцать минут, — повторил он. — Неужели из-за каких-то пятнадцати минут вы перебьете всех пассажиров?
— Всех? — В голосе прозвучало удивление. — Мы вовсе не собираемся убивать их всех. Если только вы нас не заставите, конечно.
— Да-да, я понимаю, — заспешил Прескотт, цепляясь за долгожданную человеческую эмоцию, впервые прозвучавшую в этом ледяном голосе. — Дайте же нам дополнительное время.
