Я рассказал Зигги об ограничениях по времени:
— Нам нужно будет отснять лошадей на этом берегу двадцать четыре дня спустя. Или еще на четырнадцать дней позже — через тридцать восемь дней. О'кей?
— Я понимаю, — согласился он.
— Я пошлю агента в Норвегию арендовать лошадей и транспорт. Ты поедешь с ним удостовериться, что мы получим именно таких лошадей, какие требуются?
Он кивнул.
— Лучше взять десять, — сказал он. — Или двенадцать.
— Посмотрим, что вы сможете найти.
Монкрифф стал проявлять интерес к происходящему вокруг и даже бросил завтрак ради искусства. Тонкие горизонтальные ниточки облаков наливались яростным багровым жаром на фоне по-прежнему серого неба, и он занялся наведением камеры и фокусировкой. Накал облаков усилился до алого, потом оранжевого, потом золотого, пока все небо не стало захватывающей дух симфонией обжигающих цветов, прелюдией к каждодневному стремлению земли навстречу пробуждению жизни.
Я люблю восход: это всегда обновление духа. Всю жизнь я чувствовал себя обманутым, если просыпал восход. Первобытная зимняя заря на ветреной Солсберийской равнине в детстве вызывала у меня мурашки восторга, задолго до того, как я понял почему, и мне всегда казалось, что поклонение солнцу было самой логичной из первобытных религий.
Сияющий шар всплыл над горизонтом, раня лучами глаза. Ниточки облаков потускнели, стали серыми. Отделившись от моря, солнце чуть потеряло в своем магическом очаровании, но зато протянуло сверкающую дорожку по зыбкой поверхности воды. Монкрифф не прекращал съемку, сопя от удовольствия. Постепенно он и я стали осознавать, что в ветер вплетается глубокое ритмичное гудение, перерастающее в мелодию, кажущуюся древней и печальной, и мы одновременно поняли и улыбнулись.
Зигги пел.
Здешнее побережье считалось опасным: на несколько миль в море параллельно берегу тянулись безжалостные песчаные отмели, что делало кораблекрушение почти неотвратимым. На кладбищах прибрежных деревень было множество могил моряков, утонувших до того, как были составлены точные карты глубин.
Я решил, что слишком насыщенное музыкальное сопровождение разрушит историческую атмосферу этих берегов. Все, что нам нужно, — это ветер, волны, хрупанье копыт по песку и, быть может, песня Зигги вдалеке или монотонная ритмичная песнь норвежских викингов. Ведь эта сцена — греза, а разве кто-либо слышит в грезах целый оркестр?
Наполнив таким образом душу видениями, а видения — смыслом, мы втроем вернулись в Ньюмаркет, где повседневная реальность вторглась в вестибюль отеля в виде нашего автора Говарда Тайлера.
Говард явился отнюдь не с покаянием, а с новыми претензиями. Круглые очки сверкали словно бы своим собственным гневом. Чопорный маленький рот сжался, выражая чувство обиды на несправедливость. Великий писатель Говард выражал оскорбленные чувства, словно младенец, впервые постигший неправедность мира.
При виде его Монкрифф немедленно испарился. Зигги, общавшийся только сам с собой, свернул по направлению к Хиту и лошадям. Говард встал на моем пути, краснея от негодования.
— О'Хара сказал, что компания подаст на меня в суд за нарушение контракта! — возопил он. — Это нечестно!
Я рассудительно ответил:
— Но ведь вы нарушили контракт.
— Нет, я этого не делал!
— А откуда же «Барабанный бой» почерпнул свое мнение?
Говард открыл свой младенческий ротик снова закрыл его.
— Ваш контракт, — напомнил я ему, — запрещает вам говорить о фильме с посторонними. Я вас предупреждал.
— Но О'Хара не может подать на меня в суд!
Я вздохнул.
— Вы подписывали контракт с киностудией, не с О'Харой персонально. У студии есть законники с каменными душами, чья работа состоит в том, чтобы выжать для компании любые деньги, какие они могут взыскать за малейшие нарушения контракта. Это не милые всепрощающие ребятки, которые похлопали бы вас снисходительно по плечу. Они могут выставить вам счет, о котором вы и не помышляете. Вы раскрыли свой не дисциплинированный рот возле чьего-то жадно слушающего уха, и причинили ли вы компании какой-либо реальный ущерб или нет, но эти законники будут действовать так, словно ваш треп стоил ей миллионы. Они попытаются выжать у вас все, что причитается вам по контракту, до единого пенни, а если вам действительно не повезет, то и больше.
Кажется, до него наконец дошло, что его неприятности могут стать еще крупнее.
— Тогда сделайте что-нибудь, — потребовал он. — Скажите им, что это не принесло никакого вреда.
— Ваша болтовня едва не лишила меня не только этой работы, но и вообще любой работы в будущем.
— Все, что я сказал, это… — Голос его прервался.
— Все, что вы сказали, — это то, что я тиран и шут гороховый, который впустую растрачивает деньги киностудии.
— Ну… я не имел этого в виду.
— Тогда еще хуже.
— Да… но… вы исказили мою книгу. Как автор я имею моральное право… — Оттенок торжества, сопровождавший эти последние слова, заставил меня говорить более жестко, чем я мог бы, если бы он проявил хоть малейшее раскаяние.
Теряя терпение, я процедил сквозь зубы:
— Автор имеет право возражать против грубых исправлений, внесенных в его сценарий. Часто автор сценария использует его и убирает свое имя из титров, если уж фильм так ненавистен ему. Но в вашем случае, Говард, вам отдельно платят конкретно за ваше имя, и, таким образом, вы этим правом воспользоваться не можете.
Он спросил ошеломленно:
— Откуда вы знаете?
— Я просмотрел ваш контракт. Я должен был знать, какое место занимает каждый из нас.
— Когда? — вопросил он. — Когда вы сделали это?
— Перед тем как подписал собственный контракт.
— Вы хотите сказать… несколько недель назад?
— Три месяца или больше.
Судя по виду, он был сбит с толку.
— Но… что же мне делать?
— Молиться, — сухо ответил я. — Но для начала вы можете сказать, с кем вы говорили. Вы можете сказать, каким образом вышли на корреспондента «Барабанного боя»? С кем вы болтали?
— Но я… — Казалось, он вот-вот заплачет. — Я этого не делал. Я хочу сказать, я не рассказывал «Барабанному бою». Я не говорил им.
— Тогда кому?
— Ну, просто другу.
— Другу? А друг рассказал «Барабанному бою»?
Он жалобно промычал:
— Полагаю, да. Все это время мы стояли в вестибюле, вокруг шло своим чередом утро понедельника. Я жестом предложил ему пройти в холл и найти пару свободных кресел.
— Я хочу кофе, — сказал он, оглядываясь в поисках официанта.
— Выпьете позже, у меня нет времени. С кем вы беседовали?
— Я не думаю, что должен говорить это. Мне хотелось взять его и хорошенько встряхнуть.
— Говард, я брошу вас на растерзание волкам с киностудии. И, помимо того, я лично подам на вас в суд за клевету.
— Она сказала, что вопросы — это не клевета.
— Кто бы она ни была, по крайней мере, она наполовину не права. Я не собираюсь тратить время и силы, судясь с вами, Говард, но если вы, быстренько не ответите на кое-какие вопросы, то с завтрашней почтой получите повестку в суд. — Я перевел дыхание. — Итак, кто она?
После долгой паузы — я надеялся, что за это время он поймет, каково его реальное положение, — он сказал:
— Элисон Висборо.
— Кто?
— Элисон Вис…
— Да-да, — перебил я. — Я думал, ее зовут Одри.
— Это ее мать.
Я помотал головой, чтобы прочистить мозги, чувствуя, что моя способность здраво мыслить осталась на Хэпписбургском побережье.
— Давайте по порядку, — сказал я. — Вы изложили свои жалобы Элисон Висборо, чья мать — Одри Висборо, вдова покойного Руперта Висборо, в вашей книге названного Сиббером. Верно?
Он кивнул с несчастным видом.
— И, — продолжал я, — когда вы прочитали некролог о Руперте Висборо и нашли в нем идею для своей книги, вы не отправились навестить Джексона Уэллса, чья жена была найдена повешенной, а решили повидаться с сестрой умершей женщины, то есть с Одри Висборо.
— Ну… если вы так считаете.
— Да или нет?
— Да.
— И это именно она сказала вам, что у ее сестры были призрачные любовники?
— Э…
— Говард!
— Видите ли, — ответствовал он с новой вспышкой негодования, — я не должен отвечать на все эти вопросы.
— Почему?
— Им это не понравится.
— Вы хотите сказать — Одри и Элисон?
Он кивнул.
— И Родди.
— Кто такой Родди?
— Брат Элисон.
Боже, дай мне силы, подумал я и сказал:
— Это верно? Руперт Висборо женился на Одри, у них была дочь Элисон и сын Родди?
— Я не понимаю, почему для вас это звучит так дико.
— Но вы не вывели детей в своей книге.
— Они не дети, — возразил Говард. — Они мои сверстники.
Говарду было сорок пять лет. Я спросил:
