— Что мне будет? — спросила она.
— Это решит суд, — Данилов встал, прислонился к стене.
— Я скажу всю правду.
— Единственно разумное решение.
— Спрашивайте.
— Откуда у вас эта печать?
— Наполеон?
— Да.
— Мне его подарил Музыка.
— Когда?
— В мае.
— Где?
— Здесь, у меня.
— При каких обстоятельствах?
— Они вернулись из Москвы: они последнее время туда часто ездили...
— Кто они?
— Музыка Стасик и Бронек, его брат, Виктор Калугин, их шофер.
— Кто это такой?
— Я не знаю. Он при немцах шофером в полиции служил.
— А что делал до войны?
— Он из этих мест. Судимый, тоже был шофером.
— Так, кто еще?
— Сережа, его они так звали. Нет, они его называли Серый, он всегда в военной форме ходил. Веселый был, смеялся, пел хорошо.
— Фамилия Серого?
— Не знаю. Они его Серый да Серый звали.
— Кто еще?
— Еще четыре или пять человек с ними, но я их видела мельком, я ничего не могу сказать.
— Хорошо, вернемся к печати.
— Ну вот, они приехали. Бронек и Виктор Калугин, из Москвы.
— Когда точно?
— Не помню. Ко мне они ночью пришли. Пили сильно, и Бронек все плакал, он Стасика вспоминал, убитого, и поклялся за него отомстить.
— В каких вы отношениях были с братьями Музыка?
— Я дружила со Стасиком.
— Дружила, иначе говоря...
— Да, иначе говоря, спала. Я любила его. — Дробышева поднялась, и впервые за все время разговора глаза у нее оживились. Даже лицо стало другим, оно разгладилось, тени на нем исчезли и появился румянец. И голос стал звонким. Таким голосом люди обычно отстаивают свою правоту.
Данилов глядел на нее и думал о великой силе любви. О том, что только она может подняться надо всем: правдой, разумом, гражданственностью. Да, эта женщина, безусловно, любила бывшего начальника полицейской «шнелькомандо» Станислава Музыку, и ей было безразлично, что делал он, кого убивал, после каких дел приходил в этот дом. Она просто любила. Нет, не просто. Она невольно становилась сопричастной к жизни этого человека, становилась его помощником, а следовательно, врагом всего того, что защищал Данилов, значит, такую любовь он оправдать не мог. И была она для него сейчас не любовницей Станислава Музыки, а его соучастницей.
— Давайте оставим лирику, — резко сказал Иван Александрович, — лучше займемся фактами. Итак, как вы стали соучастницей Станислава Музыки?
— Я с ним познакомилась в октябре сорок первого.
— Когда пришли немцы?
— Да.
— Вы знали, чем он занимается?
— Да.
— И тем не менее поддерживали с ним отношения?
— Да! Да! Да! Мне было безразлично. Наплевать мне на все было! На вас, на немцев! Я его любила, понимаете это?
— У меня хороший слух, так что кричать не надо.
— А я не кричу, я плачу.
— Это тоже лишнее. Вы находитесь на допросе, и мне нужны факты, а эмоции можете оставить при себе. Кто-нибудь знал о ваших отношениях?
— Только его брат.
— Что было потом?
— Когда немцев выбили, они прятались у меня.
— Кто?
— Братья Музыка, Виктор Калугин и Серый.
— Долго?
— Неделю.
— А потом?
— Потом они закопали какие-то ящики в сарае и ушли.
— Куда?
— Этого я не знаю.
— Предположим. Часто вас посещал Станислав Музыка?
— Часто. Раза два в неделю.
— А он не боялся приходить к вам?
— Вам не понять этого. Он меня любил.
— Что вы собирались делать дальше?
— Стасик говорил, что они должны кое-что сделать, и тогда у нас будет много денег, и мы уедем в Ташкент.
— Что именно сделать?
— Этого он мне не говорил.
— Он приходил один?
— Да.
— А после его смерти?
— После его смерти пришел Бронислав и просил меня помочь ему.
— Конкретно?
— Он назвал мне несколько фамилий людей, и все, что услышу о них, я обязана была передавать.
— Кому?
— Ему или Виктору?
— Как?
— Они по очереди ночевали у меня.
— У вас или с вами?
— У меня.
— В числе названных была фамилия Ерохина?
— Да.
— Что вы еще передавали ему?
— Многое. Все переговоры милиции, сообщение о вашем приезде, о том, что в Дарьине нашли свидетеля.
— Так. Ясно. Кто был у вас сегодня?
— Я его видела впервые, его прислал Бронислав, звали его Константин.
— Зачем он находился у вас?
— Бронислав сказал, что для связи. Ему было необходимо знать, что вы собираетесь предпринять.
— Ясно. Кстати, он не дарил вам никаких украшений?
— Нет. Только Наполеона подарил. Сказал: «Возьми на память о Стасе».
— Хорошо. На сегодня пока все. Подпишите протокол.
Данилов повернулся к Белову, сидящему за столом у окна:
— У тебя все готово?
— Так точно.
— Дай подписать и отправь в райотдел.
Он повернулся и вышел.
«Ах ты, Мишка, Мишка! Вот ты какой стал, мой крестник: сержант, две медали «За отвагу». Молодец, ай какой молодец!» Данилов глядел на Кострова, на гимнастерку его ладную, на медали и радовался. Нашел-таки дорогу свою в жизни бывший вор Мишка Костров. Да нет, он ее уже давно нашел, еще до войны, только шел по ней неуверенно, как слепой, палочкой дорогу эту трогая. А теперь нет, шалишь. Теперь его ничто не заставит свернуть с нее. Настоящим человеком стал Мишка Костров.
— Ну что, Михаил, теперь давай поздороваемся.
Они обнялись. И постояли немного, крепко прижавшись друг к другу.
— Вот видишь, горе у нас какое.
— Это я, Ван Саныч, виноват. Я упустил гада этого. Эх, — Мишка скрипнул зубами, замотал головой, — я бы его за Степу...
— Еще успеешь. Я тебе эту возможность предоставлю.
— Правда?
— А когда я тебе врал?
— Никогда.
— То-то. Ты где служишь?
— После ранения при комендатуре нахожусь. А так я в разведроте помкомвзвода был. Подбили меня, попал сюда в госпиталь, потом в команду выздоравливающих, ну а потом сюда. Но, говорят, временно, Иван Александрович, — Мишка искательно заглянул в глаза Данилову. — Как мои там?
— Нормально. Заезжал к ним, продуктов завез. Я же их эвакуировать хотел. Да жена у тебя с характером.
— Малость есть, — довольно усмехнулся Мишка, — чего, чего. Так как же она?
— Ждут тебя, беспокоятся. Письма твои читать мне давали, фотографию из газеты показывали, где генерал тебе руку жмет.
— Это под Можайском генерал Крылов, комкор наш, первую медаль мне вручает.
— Да уж слышал о твоих подвигах, — Данилов чуть усмехнулся.
— Какие там подвиги. А вы, значит, по-прежнему.
— Как видишь, нам генералы руку не жмут. Нас, брат, они в основном ругают.
— Да, вы скажете.
— Значит, слушай меня, Миша, сегодня в двадцать часов придешь в райотдел НКВД, там тебя к нам проводят. С начальством твоим согласуют. А я пойду, Миша, плохо мне сейчас.
— Я понимаю, Иван Александрович, понимаю.
Данилов притиснул Мишку к себе, тяжело вздохнул и, резко повернувшись, пошел по переулку, Мишка взглянул ему вслед и поразился. Он видел только спину, перерезанную ремнем портупеи, и в этой спине и опущенных плечах было столько горя, что у Кострова защипало глаза.
Во дворе дома на подножке «эмки» сидел Быков. Данилов прошел мимо него, потом остановился, вспоминая. Быков встал.
— Вот что, у тебя где коньяк?
— Здесь, в машине.
— Принеси, — сказал Иван Александрович и, тяжело ступая по скрипучим ступенькам, поднялся в дом.
В комнате он снял портупею, бросил ее на кровать, расстегнул крючки гимнастерки. Вошел Быков с бутылкой. Он остановился в дверях, не решаясь войти в комнату.
— Ну, чего стоишь, — не оборачиваясь, сказал Данилов, — наливай.
— И себе?
— И себе налей. Помянем Степу.
Быков разлил всю бутылку в две кружки.
— Закусим чем, а, товарищ начальник?
— Ты как хочешь, я так прямо. — Данилов подошел к столу, взял свою кружку, несколько минут глядел на темную жидкость, подступившую к краям, и выпил ее в три глотка. Потом постоял немного, опустив голову, и снова отошел к окну.
— Вы бы поспали, Иван Александрович.
— Ладно, Быков, ты иди, иди. Мне одному побыть надо.
Данилов сел на кровать, внимательно прислушиваясь к себе. Алкоголь горячим огнем разливался по жилам, словно запруду ломал где-то под сердцем. Очень давно, когда он пришел на работу в бандотдел ЧК, у него был друг. Веселый и добрый Миша Резонов, студент-технолог, влюбленный в революцию. Они работали в одной бригаде и дружили сильно, взахлеб, как это случается только в молодости. Зимой девятнадцатого под новый год, когда они проводили очередную проверку в гостинице «Лиссабон», Миши не стало. И случилось все это глупо, совсем глупо. Когда они уже выходили в вестибюль, из дверей номера выскочил совершенно пьяный мальчишка в замшевом френче и офицерских бриджах и, крича что-то непонятное, стал палить вдоль коридора. Он был смертельно пьян, еле стоял на ногах, наган в его руке прыгал и описывал круги. Но все же одна пуля кусанула Мишу в висок. Увидев, как падает Резонов, Данилов с первого выстрела завалил бандита.
