– Ну а вы чем занимаетесь? – внезапно спросил Зарубин.
– Охотой за попугаем, – не подумав, ляпнула я.
Брови следователя поползли вверх.
– Это еще что такое?
– Да дело наше, – вздохнул Ласточкин. – Представь себе: была дама, приятная во всех отношениях. У дамы был попугай, во всех отношениях необыкновенная птица. Даму убили, попугай исчез. Кандидатур в убийцы наберется с десяток, не меньше, потому что у дамы была очень бурная личная жизнь. Сегодня мы с Синеоковой как раз бросали жребий, кого будем арестовывать.
– Паша!.. – укоризненно сказала я.
– Вот если бы мы нашли попугая, единственного свидетеля убийства, и допросили бы его по всей форме, – продолжал Ласточкин, – мы бы сразу же докопались, кто кого убил и за что именно.
Зарубин пожал плечами и поднялся с места.
– Неглупо, – сказал он. – Знаешь, нам пару лет назад подкинули на расследование одну кражу. Дохлое дело было абсолютно, воры увели драгоценности на полмиллиона долларов. Ясное дело, у них была наводка изнутри и всякое такое, но как ее вычислить? И ты представляешь, попугай, паршивец, запомнил разговор грабителей между собой и все это дело воспроизвел, когда Андрей догадался угостить его семечками. А иначе бы мы никак это дело не раскрыли. – Он шагнул к двери.
– Постой-постой, – поспешно сказал Ласточкин, – а автомат?
Зарубин махнул рукой.
– Оставь его себе, – сказал он. – Сувенир на память. А что?
– Ладно, – сказал Ласточкин, – я тогда его в сейф спрячу. Эй! А как насчет результатов баллистической?
– Еще не готовы. А что, ты думаешь, Кликушина и компанию убили из одного ствола? Это же глупо!
– Нет, я просто хотел точно знать калибр, оружие и прочее.
– Хорошо. Как только узнаю результаты, звякну. Пока!
Они обменялись крепким рукопожатием, и Зарубин ушел. Ласточкин открыл допотопный сейф, в котором обычно пылилась стопка старых дел и лежало наше оружие. Капитан аккуратно спрятал за стопку автомат и захлопнул дверцу.
– Лиза, – произнес он внезапно, – скажи честно, ты случайно не сговорилась со Стасом, а?
– Ты это о чем? – удивилась я.
– Я имею в виду все эти разговоры о том, что попугаи-де обладают необычайной памятью, – проворчал Ласточкин. – Сначала, когда ты завела об этом речь, я решил, что это просто шутка. Но теперь к ней подключился и Стас, и я не знаю, как мне быть. Вы не сговорились?
– Да нет, – сказала я, – а что?
– Ничего, – вздохнул Ласточкин. – Только, прошу тебя, не забывай о нашем главном деле.
– Которое вовсе не наше, – напомнила я.
– Ошибаешься, – мягко возразил капитан. – Все, что происходит в этом мире, касается нас. А теперь мне нужно сделать пару звонков.
* * *
Больше в этот день не случилось ничего особенного, если не считать того, что ближе к вечеру в отделение заявилась мать Насти Караваевой, прилетевшая из Штатов. На ней был зачем непонятно жакет, отороченный пышным мехом. С ходу она дала нам понять, что Москва – грязная, русские стражи порядка и в подметки не годятся американским, и вообще в стране все так плохо – дальше некуда. Что бы ей ни говорил Ласточкин, она перебивала его словами: «А в Сан-Диего…», и дальше следовало сравнение с американцами, причем, как и следовало ожидать, отнюдь не в нашу пользу. Между прочим, в Сан-Диего ее единственную (намек на слезу в уголке глаза) дочь не убили бы, а если бы и убили, тамошняя полиция отыскала бы убийцу прежде, чем он успел бы добраться до ближайшего адвоката.
Когда Ласточкин спросил гостью, какие у нее были отношения с дочерью, то получил в ответ, что дороже Насти у нее никого на свете не было, а стоило ему указать на разночтения в ее показаниях и утверждениях свидетелей, которые уверяли, что мать не разговаривала с дочерью два года, как он был тут же объявлен душевнобольным. Однако это были сущие пустяки по сравнению с тем, что началось, когда мадам узнала, что по завещанию дочери она не имеет права даже на перо из хвоста попугая. «Убитая горем» мать вылила на покойную ушат грязи, заявила, что так этого не оставит, и потребовала от нас немедленно арестовать поэта.
– Конечно, это он зарезал бедную Настеньку… Она никогда не умела разбираться в мужчинах! Влез к ней в душу, заставил оформить все на себя, а потом убил…
Тут неожиданно для самой себя я брякнула:
– Мы не можем его арестовать. У него алиби, и оно совершенно неопровержимое.
Ласточкин покосился на меня, но даже не вздумал опровергать мои слова.
– Значит, он нанял киллера! – вскричала мать Насти. – Вот в Сан-Диего…
– Самые лучшие в мире киллеры? – подсказал капитан с лучезарной улыбкой.
Наша собеседница распрямилась на стуле, как струна, и с неприязнью поглядела на капитана.
– Я знаю, уважаемый, отчего вы себя так ведете… Вы просто завидуете людям, которые нашли свое место в жизни… которые живут в более достойной стране, где права граждан защищены законом…
– И какое же именно место вы нашли? – не удержалась я. – Голливудской звезды? Чего вы добились, объясните нам наконец? Потому что вы, по-видимому, считаете, что мы обязаны вам завидовать, а я, например, не вижу, чему я должна завидовать…
– Мне кажется, что вы хотите меня оскорбить, – заявила эта странная особа, надменно косясь на меня. – О, я отлично все понимаю, поверьте. Сидите тут, никаких перспектив, жалкая работа, которую вы в глубине души ненавидите…
– А я теперь понимаю, почему ваша дочь не хотела с вами общаться, – выйдя из себя, сказала я. – И почему она не оставила вам ни гроша.
Через минуту мы с Ласточкиным остались в кабинете одни, озадаченно поглядывая на дверь и удивляясь про себя, как она не слетела с петель после того, как наша посетительница в сердцах грохнула ею, уходя прочь.
– Значит, у Берестова алиби? – хмыкнул капитан. – А я и не знал…
– Да будет тебе, – отмахнулась я. – Давай лучше продолжим искать по компьютерным базам того старика, который носил в кармане чужое кольцо.
Глава 16. Человек, который знал слишком много
– Паша, я его нашла! – кричу я на следующее утро, вихрем врываясь в кабинет. И замираю на месте.
Кроме Паши, в комнате еще двое. Один из них – застегнутый на все пуговицы подполковник Морозов, другой – наш бесценный начальник, Модест Петрович Тихомиров. Обычно он безвылазно сидит в своем кабинете, любовно поглядывая на лимонное дерево, лимоны на котором достигают прямо-таки исполинских размеров. Все в отделении в курсе, что дерево нашего начальника – не просто дерево, а живое существо со своим характером, которое капризничает, у которого бывают перепады настроения, которое любит одно, ненавидит другое, и о его причудах наш полковник может рассуждать до бесконечности. Если кто-нибудь из наших совершил серьезный проступок, за который можно получить по шее, или вляпался в неприятную историю, у него всегда есть шанс спастись, заведя с полковником разговор о его драгоценном лимонном дереве и о тонкостях ухода за этим замечательным растением. Само собой, трогать лимоны воспрещается под страхом смертной казни и немедленного увольнения, и в отделении даже гуляет местная поговорка, которую обычно вспоминают в особо сложных ситуациях – «это еще хуже, чем попытаться свистнуть лимон у Петровича».
Лимонное дерево, наверное, единственная отрада души полковника. С женой он давно разъехался, с собственным сыном практически не поддерживает никаких отношений. В общем-то, он неплохой человек, но одинокий и издерганный. У него великолепная память, и он помнит назубок массу уголовных дел, которые имели место в прошедшие годы. На работе он строг, но справедлив и по пустякам людей не гоняет, а в случае чего, всегда постарается прикрыть.
Интересно, что же такое могло произойти, что он вынужден был покинуть свой кабинет?
– А, вот и наша писательница! – ядовито произносит Тихомиров при моем появлении. – Чем вы вчера занимались, Елизавета Владимировна?
– А… э… опрашивали свидетелей по делу Караваевой, – сказала я.
– Свидетелей! – вскипел полковник, багровея. – А мне на вас жалоба пришла! Вы хоть знаете, кто такой этот Аркадий Багратионов? Знаете, кто за ним стоит?
– Нет, – сказала я.
– Она не знает! – объявил Тихомиров, обращаясь к безгласной пишущей машинке. – Господи! Да ведь всем и каждому в этом городе известно, что он связан с Григоровичем! Вы хоть о себе подумайте, если на меня вам наплевать!
Я мрачнею.
– Григорович – это тот самый олигарх? – на всякий случай уточняю я. – Которого недавно обвинили в неуплате налогов и…
– Ну надо же хоть к чему-нибудь придраться, потому что в его настоящих делах никто его обвинить не посмеет, – сквозь зубы промолвил Морозов. – Он опасный тип, учтите! Этот Багратионов, конечно, при нем мелкая сошка, но вам должно быть известно, что наши коллеги погибали и из-за таких мелких сошек тоже…
– Мы допрашивали его только как свидетеля, – тихо, но ясно отчеканил Ласточкин, и в его голосе явственно звякнула сталь.
