Если рассуждать здраво — насколько вообще способны рассуждать такие тупицы, как я, — то все мои доводы повисают в воздухе. Ну, как можно додуматься до того, что Караваи убили кого-то и, чтобы снять с себя подозрения, сунули труп в свою же собственную машину? Кроме того, у женщины, которая выдавала себя за меня, наверное, и в самом деле что-то было с рукой, если оказалась необходимость покалечить меня, чтобы я походила на нее. А у Аниты рука была здоровая. И потом — вот тут-то и кроется основное опровержение — как можно было додуматься до того, что она уже в пятницу вечером выбрала место, где будет играть мою роль, в то время как я сама еще даже не подозревала, что окажусь там на следующий день?..
С таким же успехом я могла бы обвинить Бернара Торра или другого моего возлюбленного, с которым когда-то была близка, но он уехал к себе на родину, на другой край земли. Или того, кого я люблю? В общем, кого-нибудь из трех мужчин Дани Лонго. Или, в конце концов, того же Филиппа, моего злополучного четвертого возлюбленного. Или соседку по лестничной площадке. («Она хочет выжить меня, чтобы расширить квартиру»), или одну редакторшу из агентства («Она капельку менее близорука, чем я, но, наверное, жаждет быть единственной в своем роде»), или же всех их вместе («Им осточертела эта Дани Лонго, и они объединились»).
В самом деле, почему бы и нет?
Оставалось еще одно объяснение, единственное, в котором все было логично, но над ним я не хотела даже задумываться — ни за что! — его я начисто отменила. Мне потребовался весь остаток дня, пока я все же пришла к выводу, что оно верно.
К грузовой автостанции я добралась с опозданием на сорок минут, то и дело спрашивая дорогу у всех прохожих, которых я просто чудом не сшибала на пешеходных дорожках. Марсельцы — чудесный народ. Во-первых, если вы пытаетесь переехать их, они выливают на вас не больше брани, чем жители других городов, но, кроме того, они считают необходимым взглянуть на ваш номер и, увидев, что он парижский, понимают, что с вас и требовать нечего, и без злобы, без возмущения, просто для порядка, покрутят пальцем у виска, а если вы в эту минуту говорите: «Я запуталась, я ничего не могу понять в вашем паршивом городе, где на каждом шагу висит «кирпич», и они все ополчились против меня, а я ищу грузовую автостанцию в Сен-Лазаре, если она только вообще существует», — они начинают выражать вам свое сочувствие, говорят, что вам не повезло, и целая дюжина марсельцев окружает вас и каждый дает совет. Поверните направо, потом налево и, когда доедете до площади с Триумфальной аркой, берегитесь троллейбусов, это убийцы, вот сестра жены моего кузена засадила одного водителя в тюрьму, а сама лежит в семейном склепе, на кладбище Кане, а оно так далеко, что и цветов ей не отнесешь.
Рекламная Улыбка, вопреки моим опасениям, ждал меня. Он стоял в стороне от бензоколонок, прислонившись к борту грузовика, видимо, своего, спасаясь от солнца в его тени, и разговаривал с каким-то мужчиной, который сидел на корточках у колеса. На нем была выцветшая голубая рубашка, расстегнутая у ворота, брюки, которые тоже, видимо, были когда-то синими, а потрясающая красная клетчатая каскетка, высокая, с большим козырьком — «последний крик моды».
Грузовая автостанция была похожа на обыкновенную станцию обслуживания автомобилей, только, пожалуй, побольше, и здесь было полно грузовиков. Я круто развернулась и резко затормозила на самом солнце, рядом с Рекламной Улыбкой. Не поздоровавшись, даже не сделав приветственного жеста, он спокойно сказал мне:
— Знаете, как мы сейчас поступим? Маленький Поль поедет вперед с товаром, а мы нагоним его по дороге. И вы дадите мне повести вашу красотку. Кроме шуток, мы, правда, опаздываем.
Маленький Поль, напарник Жана, оказался тем самым человеком, что проверяет давление в шинах. Когда он поднял голову, чтобы приветствовать меня, я его узнала. В Жуаньи они были вместе.
Я вышла из машины. На какое-то мгновение я заколебалась, боясь отойти от нее из-за трупа в багажнике, потому что когда я останавливалась, мне казалось, будто я ощущаю его запах, и хотя мое замешательство было очень коротким, оно стерло улыбку с лица Жана. Я подошла к нему и несколько секунд неподвижно стояла рядом, потом он протянул руку и похлопал меня по щеке.
— Видно, у вас крупные неприятности, — сказал он. — Вы хоть успели перекусить немного?
Я ответила: «Нет, нет», — слегка покачав головой. Он провел рукой по моим волосам. Ростом он был немного выше меня, нос у него был какой-то странной формы, словно перебитый, глаза темные и внимательные, и я сразу почувствовала, что в нем есть все то, чего мне так не хватает: сила, спокойствие, душевное равновесие — и что он — об этом можно было догадываться уже по тому, как он гладил меня по голове, по улыбке, которая вновь появилась на его лице, — хороший человек, хотя это глупое определение, но я не знаю, как сказать иначе, одним словом, что он человек. С невообразимой красной каскеткой на голове.
Он сказал Маленькому Полю, что все, мол, решено, до встречи, но если до какого-то там моста мы его не нагоним, пусть он ждет нас. Рука Жана опустилась мне на плечо, он обнял меня, словно мы с ним старые друзья, и, перейдя улицу, мы вошли в кафе, где обедали шоферы.
Мы сели друг против друга за столик у окна, которое выходило на улицу. Из-за грузовика Жана виднелся хвост моего «тендерберда», и я могла следить, не подойдет ли кто к багажнику. А впрочем, мне было наплевать на это. Мне было хорошо. До чего же я хотела, чтобы мне было хорошо, чтобы меня ничего больше не волновало, чтобы все оказалось дурным сном! Я сказала Рекламной Улыбке, что мне нравится его каскетка, она напоминает шапочки французских лыжниц, я видела по телевизору нечто подобное. Он рассмеялся, снял каскетку и надел ее на мою голову. Я посмотрела на свое отражение в стекле, идет ли она мне. Она была немного сдвинута на затылок, но я не поправила ее — так, по крайней мере, я впервые в жизни показалась себе забавной.
Вокруг нас все, казалось, ели одно и то же блюдо — зразы, которые Рекламная Улыбка назвал «безголовыми жаворонками». Он спросил, люблю ли я зразы, повернулся к стойке, за которой стояла толстая женщина в черном платье, и, подняв палец, показал, что заказывает одну порцию. Никто никогда не узнает, как легко и светло стало у меня на душе в этот момент. И тут он спросил:
— Что у вас с рукой?
Ведь я только собиралась заговорить об этом, я собиралась сделать это первой. Я хотела перебить его, но было уже поздно. Уточняя, он добавил:
— А тогда у вас уже было так?
— Но вы же видели меня! Разве тогда у меня была забинтована рука? Скажите. Это как раз то самое, о чем я хотела вас спросить.
Мой плаксивый тон и, наверное, напряжение, которое он прочел на моем лице, сбили его с толку. Он явно силился понять, чего я от него хочу, долго разглядывал лежавшую на столике мою руку в грязной повязке и в конце концов, как и следовало ожидать, сказал:
— Послушайте, но, насколько я понимаю, вы сами должны это знать лучше.
Посетители кафе постепенно расходились. Рекламная Улыбка заказал графинчик розового вина для меня и кофе для себя. Время от времени он говорил мне: «Покушайте хоть немного, остынет». Я рассказала ему все с самого начала. Что я служу в одном рекламном агентстве, что шеф пригласил поработать меня у него дома, а на следующий день доверил мне свою машину, и мне взбрело в голову уехать на ней на четыре дня. Я перечислила всех, кого встретила по дороге: парочка в ресторане на шоссе, продавщицы в Фонтенбло, он сам в Жуаньи, старуха, которая утверждала, будто я забыла у нее свое пальто, владелец станции обслуживания, на которой мне покалечили руку, и два его приятеля, жандарм на мотоцикле, хозяин гостиницы «Ренессанс». Я шаг за шагом во всех подробностях рассказала об этих встречах. Я умолчала лишь о трупе в багажнике и — это было ни к чему и как-то смущало меня — о Филиппе Филантери. Короче говоря, мой рассказ обрывался на Шалоне.
— А дальше?
— Дальше — ничего. Я поехала в Касси, взяла номер в гостинице.
Он долго смотрел на меня. Я ковыряла вилкой зразу, но не взяла в рот ни кусочка. Он закурил сигарету, кажется, четвертую за это время, пока я говорила. Стрелка часов уже приближалась к трем, но он ни разу не взглянул на них. Да, Рекламная Улыбка — настоящий человек.
Я уж не помню, по какому поводу, но еще в начале нашего разговора он сказал, что наделен сообразительностью и хорошо еще, что умеет читать и писать, ведь он даже не закончил начальную школу, и что-то еще в том же духе. Но, когда он теперь заговорил, я поняла, что он скромничал, потому что он сразу же угадал, что я чего-то недоговариваю.
— Одного я не понимаю. Ведь теперь уже все кончилось. Вас оставили в покое. Почему же вы так волнуетесь?
— Просто я бы хотела разобраться.
