Она взяла одну из штатских машин управления, не хотела лишнего шума, от явно полицейской машины часто больше вреда, чем пользы. Был вечер, когда Марианна Херманссон покинула пределы Кунгсхольма и центра Стокгольма, направляясь на запад через мост Транебергсбру и Ульвсундавеген в сторону Е-18 и столичных пригородов, застроенных бетонными многоэтажками, точь-в-точь как пригороды Мальме, где прошло ее детство.
До Викшё еще десять минут езды.
Она не спеша ехала по узким улицам, похожим одна на другую, секционные дома с садиками и заснеженными автомобилями возле общих гаражей. Она остановилась у дома, не шикарного, но и не обшарпанного. Простой, ухоженный частный дом в нескольких милях от Стокгольма. Она проверила имя на почтовом ящике, потом по расчищенной дорожке из квадратных плиток прошла к двери и позвонила.
Быстрые шаги, словно кто-то бежал вниз по деревянной лестнице.
Открыл ребенок, мальчик лет пяти, в джинсах и красной футболке, с широкой улыбкой на лице.
— Привет!
— Привет!
Он сиял.
— Кактебязовутоткудатыичтоутебявкарманах?
Марианна Херманссон рассмеялась:
— Меня зовут Марианна. Я из Мальме. А что у меня в карманах… это секрет.
— У тебя…
Она приложила палец к его губам.
— Секрет.
Еще шаги вниз по лестнице, на этот раз потяжелее. Мужчина за сорок, высокий, моложавый. Одет так же, как мальчик, в джинсы и зеленую футболку.
— Прости. Это Эмиль, мой сын. На эти вопросы отвечает каждый. Заходи.
Он показал ей оба этажа дома, кухню, спальни, гостиную. То же ощущение, что и когда она припарковалась и увидела дом снаружи. Небогато, но и не убого, уютно, симпатичный дом, порой она думала именно так, некоторые дома вызывали симпатию, и этот один из них.
Мужчина поднимался впереди нее на второй этаж, она смотрела ему в спину и думала: откуда у него силы? Что им движет? За первый год в Стокгольме она успела по службе посетить множество других семей, самых обыкновенных семей, которые на более-менее короткий или длительный срок взяли на себя заботу о детях, у которых не было ни родных, ни дома.
Таким образом в Швеции размещены десять тысяч детей. Десять тысяч детей, каждый со своей историей. Десять тысяч детей, которые никому были не нужны.
Он остановился у двух небольших комнат с окнами на улицу.
Скошенный потолок, светлые гардины, по две кровати в каждой комнате, письменный стол, гардероб.
— Мы смогли взять четверых из них.
Херманссон заглянула в первую комнату. Двое из младших мальчиков, чуть постарше того, который только что открывал дверь.
— Се faceţi voi?
Она всего лишь спросила, как у них дела. Они не ответили, оба, сжавшись в комок, сидели на полу.
Приемный отец устало развел руками:
— Не могу наладить с ними контакт. Все перепробовал, но им ни до чего нет дела. Даже до Эмиля и его игрушек.
Херманссон обвела взглядом стены, мебель, множество пластмассовых машинок и пазлов. Сколько еще брошенных детей сидели вот так на своих кроватях и смотрели в пол. Сознавали ли они, что уцелели, что живут в комнатах?
Все казалось очень просто.
Им дали одежду, еду, взрослые позаботились, чтобы они вообще выжили. Они должны бы обрадоваться, хоть ненадолго.
А может, все как раз наоборот.
Может, как раз то, чего они обычно не имели, то, что они отталкивали от себя, не желали почувствовать, стало для них новым ударом в лицо.
Надя сидела на полу в другой комнате, с сыном на коленях.
— Bună.
Херманссон вошла, хотя Надя не ответила на ее приветствие, и обняла девочку. Социальное ведомство снабдило ее новой одеждой — черным толстым свитером и брюками из серого вельвета. Марианна Херманссон надеялась, что желто-синие комбинезоны уже сожжены.
— Се faci tu? Как ты?
Надя пожала плечами:
— О'кей.
Она потела.
Руки дрожали, хотя крепко сжимали малыша.
Наркотиков она не принимала, отравы в организме не осталось. И ее мучила тяжелая ломка, страшно смотреть, но Херманссон надеялась, что она справится.
Со вчерашнего дня никаких наркотиков.
— Хорошо спала?
Надя помотала головой:
— Мерзла. Потела. Мерзла. Потела. Мерзла. Понимаешь?
Приемный отец стоял на пороге. Он видел то же, что Херманссон.
— Даже у младенца. Абстинентный синдром. Вчера, когда мы меняли им одежду… их кожа, это же сущий кошмар — засохший клей, порезы, гнойники. Давно я не видел детей в таком скверном состоянии. Я ведь уже не работаю «в поле». Но… могу сравнить их с детьми, которые живут в туннелях под Стокгольмом.
Херманссон обернулась:
— Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду детей улицы. И эти выглядят совсем как наши дети улицы.
Херманссон снова открыла глаза, но не пошевелилась, так и сидела за письменным столом. Сейчас она опять будет смотреть на монитор, продолжит работу, прежде чем настанет день. Еще немного и она оставит мысли о приемном отце, говорившем о шведских и западноевропейских детях, которые жили, как Надя, в туннелях, парках и которых никто не разыскивал, ведь в богатых странах их официально не существовало.
Последний безвкусный лист салата. Она наклонилась вперед, облокотилась на стол.
Безликие. Сейчас они будут смотреть на нее.
Полиция Арланды сделала подборку из просмотренных Надей записей с камер наблюдения в международном терминале. Сначала с камер под номерами 14 и 15, а также с тех, что снимали пассажиров анфас, перед пунктом контроля.
Она указала на троих. Двоих мужчин и одну женщину.
В 9:32 они прошли под дугой металлоискателя, не подозревая, что смотрят прямо в две камеры.
Херманссон открыла файл-приложение с двухминутным смонтированным фильмом. Чем ближе к камерам 13,12 и 11, тем отчетливее видны лица — особенно у стоек, где они сдавали багаж между 9:16 и 9:18.
Она вернулась к началу, еще раз просмотрела дергающиеся кадры.
Ухоженные, дорого одетые мужчины с короткими темными волосами, в костюмах под длинными пальто, женщина — крашеная блондинка, в темном платье под таким же темным пальто.
Они выглядят как все. Но бросили сорок три ребенка.
У нее в руках распечатка, где указаны имена, фамилии, национальность и пункт назначения.
Французские имена. Французские паспорта. Из стокгольмской Арланды в Париж, аэропорт Руасси-Шарль-де-Голль.
Что-то здесь не так.
Если верить Наде, по-румынски они говорили без акцента. А внешне напоминали отца Марианны Херманссон и его сестру в молодости.
Они румыны.
Приемный отец некоторое время стоял на пороге Надиной комнаты, продолжая говорить о шведских уличных детях, которых якобы не существовало. Господи, щеки его покраснели, эти дети до смерти напуганы, они прячутся, он и не заметил, как повысил голос, черта лысого они позвонят в социальное ведомство и напомнят о себе. Потом он пригласил их всех спуститься вместе с ним в подвал, на кухню, где был накрыт к ужину большой раздвижной стол. Надя встала лишь после того, как Херманссон по-смотрела на нее и дважды повторила mâncare, еда; спускаясь по лестнице, девочка крепко прижимала к себе сына.
Два мальчика в соседней комнате мешкали, и Херманссон, и приемный отец, а под конец и Надя несколько раз поднимались к ним, объясняли, что надо поесть и что бояться здесь нечего. Еда успела остыть, когда они, не поднимая глаз, явились на кухню и сели рядом.
Ели они так же, как раньше, за завтраком в столовой полицейского управления, без остановки, молча, словно собаки, подумала Херманссон, словно собаки, жадно заглатывающие еду, пока миска не опустеет.
— Я рад, что ты здесь. — Высокий мужчина с добрыми глазами посмотрел на нее. — Я пытался накормить их еще два часа назад, когда они только-только приехали. Но они не покидали комнат. Я видел, что они очень проголодались, но им было страшно, они никому не доверяли. А вот при тебе… боятся меньше.
У Херманссон кусок в горло не шел.
Стакан сока, бутерброд, нет, не получается, она не могла сосредоточиться на еде, когда рядом страх и ломка.
— Мы с женой — сегодня вечером она работает, какое-то собрание в школе, — начали заниматься детьми без родителей задолго до того, как у нас появились собственные.
Он тоже ничего не ел, тарелка стояла пустая, прибор не тронут.
— Детьми, подвергшимися сексуальному насилию. Детьми, продававшими себя. Детьми с нарушениями социальной адаптации. Детьми с психическими нарушениями. Детьми-наркоманами, ворами, злостными преступниками, обитателями туннелей и парков. Мы все видели, уверяю тебя, все-все.
Он искоса взглянул на собственного сына, пятилетка, который сидел рядом и поливал макароны кетчупом и брусничным соусом, убедился, что тот не слушает, но целиком занят попытками установить контакт с гостями, упорно глядящими в стол.
