«Кровь красивых молодых девственниц, собранная в чане для купания, в полночь, во время черной мессы, приобретает силу небывалую…» – смутно вспомнились ей не строчки древних свитков с заклинаниями и советами по ворожбе, а бормотания старой няньки, выжившей из ума старухи, которая доживала остаток дней на покое в графском доме за то, что когда-то, пятьдесят лет назад, спасла молодому господину Надашди жизнь, не позволив спящему младенцу свалиться в камин.
Кровь! Девственниц!
Это была идея…
* * *
Рыбаки все чаще и чаще доставали из окрестных рек обескровленные тела молоденьких девушек. Следы находок тянулись к Чахтице. Поначалу находить живой материал для возвращения себе молодости было легко: крестьяне прозябали в нищете и охотно продавали дочерей «в услужение», искренне уверенные в том, что на барском дворе их чадам будет гораздо лучше, чем дома. Но вскоре иллюзии развеялись, и нарочным графини приходилось искать кандидаток на умерщвление там, где еще не знали о ее страшных забавах.
В Чахтице Эржбета лично истязала девушек: мучила долго, убивала неторопливо, с чувством, до последней капли сцеживая драгоценную кровь девственниц. Вера в то, что кровяные ванны помогают сохранить молодость, превратилась у Эржбеты в навязчивую идею.
И вскоре это перестало быть тайной. После того как священник из Бешкова отказался отпевать сразу девять покойниц, которые погибли в графском поместье якобы в результате несчастного случая, родственники графа Надашди – правда, целью их была вовсе не защита простолюдинов, а намерение наложить руку на богатейшие имения Эржбеты, доставшиеся ей от мужа, – обратились к властям.
В Братиславе начались парламентские слушания. Оказалось, что за тридцать пять лет безнаказанной деятельности графиня Батори-Надашди совершила 650 убийств. Из-за опасения народных волнений слушания проходили в закрытом режиме. На суде в качестве главного доказательства вины Эржбеты-подследственной фигурировал ее дневник с описанием сотен садистских убийств.
Последние слова судьи, обращенные к Эржбете, запомнили все: «Ты есть дикий зверь, Эржбета. Тебе будет оставлено несколько месяцев жизни для мучительной смерти. Ты недостойна дышать свежим воздухом и созерцать Свет Божий. Посему ты навеки исчезнешь из этого мира. Тени окутают тебя, и будешь ты оплакивать нечестивую жизнь свою».
…Поздней осенью пятидесятилетнюю графиню замуровали в башне замка Чахтице, оставив лишь узкую щель для передачи пищи. Здесь она прожила три с половиной года.
14 августа 1614 года один из тюремщиков, желавший своими глазами посмотреть на чудовище, заглянул в щель и увидел на полу бездыханное тело. Так закончилась нечестивая жизнь Эржбеты Батори. Говорят, что по ночам из проклятого замка доносятся ужасные стоны и крики о помощи, а по бесконечным темным анфиладам ходит, ходит и не находит себе покоя закутанная в красный саван фигура белокожей женщины с длинными черными волосами…
* * *
– Вениамин! Какой ужас! – вскричала Мамона, когда отчим закончил рассказ.
– Это я еще очень многое смягчил, – заметил дядя Веня. – Но раз мальчику надо для работы…
– Станислав! Это что, тема твоего нового задания?! Откажись немедленно! Неужели газетам больше нечего писать? Некрофилия! Кошмар! Неужели трудно писать о чем-нибудь другом? Более эстетичном?
Чуть наклонившись к Мамоне, я похлопал ее по колену:
– Таковы суровые законы журналистики. Битва за тираж. Люди все реже читают газеты, если их страницы не оставляют крови на пальцах. Не бери в голову, родная.
– Но ведь это… Это происходило четыреста лет назад!
– Ну, не так уж много в головах людей с того времени изменилось.
– Кошмар! Станислав, тебе надо менять работу!
Отчим снял очки и положил их на кожаный переплет книги. Рука у него слегка дрожала.
– Оставь ребенка в покое, моя дорогая. Новое время, новые пристрастия, жесткая жизнь. Нам этого не понять. А знаете что? У меня идея. Давайте играть в шахматы и беседовать. Как в старые добрые времена…
Подтянув с плеч на исхудалые руки концы шали (она мерзла, хотя в кухне было очень тепло, почти жарко), Мамона улыбнулась и наклонила голову к плечу, соглашаясь.
Мы прекрасно провели время. «Совсем как в старые времена», когда мы все трое жили там, на Тверской, и как только у каждого выпадал свободный вечер, раскладывали на кухонном столе большие старинные шахматы. Мамона обычно пристраивалась рядом с каким-нибудь толстым литературным журналом на коленях и время от времени вставляла в наш неторопливый разговор какие-нибудь реплики, которые мы с дядей Веней принимали вполне благодушно.
Тикали ходики, звук которых я так любил с детства, шумел чайник, за окном, приглушенная двойными рамами, текла городская жизнь.
Сегодня все это повторилось.
Почти все то же самое – но было и то, страшное, другое.
Еле слышное посвистывание, вырывающееся из маминой груди.
* * *
После трех сыгранных партий я засобирался домой. И без того у меня вот уже два часа душа была не на месте: я переживал за Риту. Оправдывало меня только то, что за эти два часа я дважды звонил ей домой и получил клятвенные заверения: да, сидят, да, обе – она и квартирная хозяйка, да, забаррикадировались, на звонки в дверь и по квартирному телефону не отвечают, свет выключили, ждут только меня.
Конечно, мне бы следовало сорваться к ним раньше, но разве я мог сейчас бросить стариков? Сейчас, когда моя мать оказалась так больна! Сейчас, когда мой приход стал для них настоящим праздником!
– Я провожу тебя, – отчим поднялся почти одновременно со мной.
– Я же на машине.
– Что ж, провожу хотя бы до машины.
Мамона, словно почувствовав что-то, быстро вскинула на нас глаза и тревожно перевела взгляд с меня на дядю Веню и обратно. Я заметил глубоко запрятанный в этих глазах страх. И подумал: а на самом ли деле она ничего не знает?
– Подышу свежим воздухом. Говорят, перед сном полезно, – сказал отчим, нежно, нежнее обыкновенного, склоняясь к Мамоне.
Я тоже поцеловал ее в щеку.
– Ты придешь теперь не скоро?
– Нет, скоро. У меня как раз сейчас выпало несколько свободных дней, – сказал я, сильно покривив душой. – Может, я вернусь еще сегодня.
Мы вышли.
Присели на лавочку у подъезда. Долго не решались заговорить.
– Это недавно обнаружилось. Всего только дней десять назад, – наконец с трудом произнес отчим. – До этого она все что-то прихварывала. Говорила, мол, это осень, в это время года, мол, ей всегда не можется. А потом как-то ночью начались такие колики, что я не смог больше на это смотреть и вызвал «Скорую». Ее увезли, а потом… через три дня… мне позвонили из больницы, и…
Отчим не выдержал и заплакал, закрыв лицо маленькими ладонями с красивыми длинными пальцами – пальцами реставратора.
– Сколько ей… осталось? – с трудом спросил я.
– Месяц. Самое большее – сорок-пятьдесят дней. Метастазы уже везде. Это ужасно, ужасно представить…
– Почему, почему ты ничего не сказал мне? Сразу? Десять дней…
– Я собирался, конечно. Но думал сперва как-то тебя подготовить. Ах, какое это горе, мой мальчик, какое горе!..
Мы сидели рядышком, так близко, что чувствовали тепло плеч друг друга.
Вечер сгустился до сумерек, из окон дома то и дело доносились крики мамаш, созывающих своих играющих во дворе чад на ужин и за уроки.
А дети играли, бегали вокруг нас, вздымая вороха сметенной палой листвы, кричали и смеялись, сумасшедшие от счастья.
Они не знали, что земля ушла из-под ног, и моя едва обретенная размеренная, «самостоятельная» жизнь с хрупкой надеждой на грядущие перемены разлетелась на куски, и ее осколки рухнули в черную бездну страшной, страшной, страшной нашей беды…
За последние сутки я видел и даже был свидетелем целых трех смертей. Катька, Мила, Марина – все они расстались с жизнью едва ли не у меня на глазах.
Но ни одна из этих смертей не потрясла меня так, как та, что еще не случилась. Мамона, моя смешная мать, к которой я давно уже приучил себя не относиться серьезно – она скоро исчезнет, исчезнет совсем – и не по вине убийцы, а из-за какой-то жестокой причуды природы? Просто потому что в организме у нее соскочил какой-то рычажок и клетки стали делиться быстрее обыкновенного? Вот эти самые маленькие клеточки, которые в школе на уроках биологии мы могли рассмотреть разве что под микроскопом?!
Надо было куда-то деваться от этих мыслей, ведущих в никуда. И я был почти рад тому, что у меня оказалось дело.
И весьма неотложное дело, имя которому – Рита.
* * *
Изо всех сил стараясь не думать о том, о чем не следовало думать, я добрался до улицы Фестивальной, где Рита снимала комнату. Оставил машину во дворе под голыми кленами, разыскал нужный мне подъезд.
Что за черт?!
От этого подъезда, ослепив меня фарами, отъезжала «Скорая помощь»!
Рита!
