После ухода участкового захмелевший санитар потянулся к потрепанной книге «Русские народные сказки», невесть откуда, оказавшейся в морге. Его хватило лишь на страницу истории о хитрой лисе и волке-рыбаке, оставившим по глупости в проруби свой хвост. Устав впотьмах от чтения, со слезящимися глазами, подкинув в печь пару поленьев, он предался воспоминаниям. Санитар наяву ощутил вкус той лагерной баланды, что когда-то разливал ему расстрелянный Михеев. Разморенный спиртом и едой, он задремал, как тут его разбудил условный стук в дверь.
«Похоже, медэксперта из Магадана подвезли, — мелькнула мысль у Савельева. — Скорее всего, ментовским вертолетом, что летает туда-сюда, как книжный ковер-самолет… Ох, как не хочется взрезать к ночи и с запойной башкой мертвое тело…»
Настойчивый стук повторился. Вслед за ним он услышал знакомый прокуренный басок Таньки Белошеевой:
— Открывай, Бегунок, аль выпимши с утряка, не слышишь, что ли? Я тут с прибылью и закусью. На дворе пурга занялась, вот и скоротаем время.
Белошеева, острая на язык девка, из бывших зечек, прозванная в народе Бесконвойной, еще недавно работала вместе с Николаем в этом же морге. Но после очередного запоя, когда чуть не сожгла избушку, была изгнана и теперь бомжевала, часто на правах боевой подруги навещая бывшего начальника.
Обрадовавшись появлению Таньки, Савельев подошел к двери, в полутьме шаря руками по щербатым сучковатым доскам. Едва прихваченная наледью дверь натужно открылась, как санитар, получив прямой удар в лицо, был сбит стремительно проведенной подсечкой. Лежа на полу, сглатывая солоноватую кровь, хлеставшую из разбитого носа, Селезнев разглядел силуэты трех неизвестных — одного высокого, двух пониже ростом, одетых в добротные овчинные полушубки, и Белошееву, уже протянувшую к буржуйке озябшие руки.
— Продажная сука, курва, ментовка, — возмущенно выкрикивал он первые, пришедшие в голову ругательства. — Халява, падаль!
— Заткнись, Бегунок! — сильные удары ногами, обутыми в тяжелые кожаные унты, прервали поток его ругательств. — Молчи, паскуда, покуда жив. В морге ишачишь, в морге и помрешь, — пригрозили ему.
Вскоре связанный, с кляпом во рту, задыхающийся Савельев услышал шум мотора. Деревянный остов сильно качнуло, со стола полетели на пол стаканы и початая бутылка спирта. Он с сожалением подумал о растекающейся по полу жидкости, как тут морг подбросило вверх, и послышался раздирающий скрежет полозьев о лед, постепенно сменившийся относительно спокойным ровным движением.
«Трактором зацепили, — отрешенно подумал Савельев. — Теперь уж все равно, куда повезут. Раз сразу не пришили, может и обойдется…»
Четырьмя часами спустя, вертолет с судмедэкспертом и прокурором-криминалистом из Магадана сквозь пургу, ветер и туман пробился к Половинке. Но когда прибывшие и встретивший их Андреев, пересев на армейский бронетранспортер, подъехали к заливу, их взору предстала лишь полузанесенная снегом старая баржа. Морг исчез, словно его не существовало или сдуло лютым северо-восточным ветром с материка. Лишь широкая колея да черноватые пятна солярки на запорошенном льду указывали, что строение увезли в неизвестном направлении.
— Дела-а-а, — протянул участковый, для порядка засняв обстановку с месяц назад полученным из области корейским цифровым фотоаппаратом. — Может, его к больнице отогнали? — предположил он, включив рацию.
Связь, однако, наладить не удалось. Как часто бывает с нашей спецтехникой, у рации, как назло, сели батареи. А когда бронетранспортер подъехал к больнице, там морга тоже не оказалось. Вскоре, выяснив, что местные трактора на месте и никуда не отъезжали, Андреев связался с областным УВД.
— Об убийстве Михеева уже доложено в Москву, — сообщил дежурный. — Пока из-за погоды задерживается самолет со спецгруппой и заместителем министра. Так что действуй, Максим, своими силами. Благо вертолет у тебя есть, криминалист опытный и пилоты надежные, из ветеранов. Как ветер стихнет, прошарьте все побережье и окрестные поселки. Периодически выходи на связь…
Послышался сухой щелчок, протяжные гудки, и майор Андреев остался один на один со своими проблемами.
… Ослабевший после выпитого и жестокого избиения санитар, камнем, брошенным на дно, провалился в тяжелый беспокойный сон. Затылок, словно налитый чугуном, распирала боль, он просыпался и засыпал вновь, всхрапывая и задыхаясь от спекшейся в носу крови. Какое-то время казалось, что он едет на печке вместе с Емелей-дурачком, тем самым, о котором рассказывалось в его единственной книге. Они пьют водку, веселятся, Емеля играет на гармони, а ему зачем-то связал руки жестким кожаным ремешком. Он просит Емелю развязать его, ослабить узлы, ругает матом, лагерными словами, но тот прикидывается, что не слышит и, оголившись, то и дело соскакивает с печки, совершая вокруг нее безобразный танец.
Сквозь полудрему он слышал, как в углу у окна, на затертой до дыр медвежьей шкуре, бандиты по очереди трахали Таньку. Та сопротивлялась, больше для виду, смеялась, что-то болтала, жалуясь на сквозняк из форточки и недостаток спиртного. В какой-то миг он ощутил накативший жар в паху и острый приступ желания. Затем оно так же быстро угасло, как затухает плохо зажженная свеча, сменившись воспоминаниями об охоте на медведя. Того самого черного исполина, уложенного только с пятого выстрела, на драной шкуре которого сейчас возлежала пьяная Белошеева.
Видения и странный сон с Емелей, тоже присоединившимся к оргии, перемежаемые то сладострастными стонами, то гневными выкриками Таньки, тянулись бесконечно долго. И вдруг — разом пропали. Сквозь завыванье ветра, хлопанье неплотно закрытых ставень, Савельев услышал натужный рев мотора. Морг раскачивало, швыряло то вверх, то вниз, будто баржу на море, когда его в переполненном зеками трюме везли с Большой земли на Сахалин…
III.Лежа на дрожащем полу, санитар огляделся, пошевелил пальцами крепко связанных отекших рук. Взор с потолка переместился к просветлевшему окну, через стекло которого пробивался поздний рассвет.
«Похоже, всю ночь ехали, — прикинул он, — километров за сто, пожалуй, отмахали. И, если судить по тряской дороге, все дальше уходим в сопки». Там стеной еловые леса, куда зимой в поисках добычи забредают лишь одинокие охотники, да летом, хоронясь от властей, промышляют рисковые золотодобытчики. Два лагеря, построенных еще в тридцатых для политзаключенных по 58-й, огни которых когда-то волчьими глазами тревожно светили в глухой тайге, уж лет двадцать, как ликвидировали за ненадобностью. Тогда же завалили деревьями и камнем глубокую шахту, в которой оказалось слишком мало угля. Помнится, он тоже был среди тех последних зеков, что валили лес вокруг шахты. А раз нет угля, к чему заключенные, — решили наверху в Москве…
Один из троицы, высокий усатый мужик, по-видимому старший, подошел к Савельеву. Носок унты кувалдой уперся в бок санитара.
— Хватит дрыхнуть, старый, и для тебя есть работа. Так что просыпайся, трезвей. Взрежешь Михея, достанешь из груди заряд. А как бабки получишь, вали на все четыре стороны. Нам лишней крови не надо, и подругу с собой захватишь. Лыжи и продукты дадим…
— У, курва, — разомкнув спекшиеся губы, прохрипел Савельев. — Уж лучше убейте сразу, а с ней пути-дороженьки разошлись навсегда. Как в море баржи с зеками, — для пущей убедительности добавил он.
— Это уж твое дело, Бегунок. Хотя, думаю, пара бутылок вновь вас сделает корешами. — Невысокий бритоголовый качок вылил ему на лицо ушат ледяной воды. — Вот тебе туалет, давай освобожу руки и берись за работу.
Его развязали, напоили крепким, как чифир, чаем. Савельев достал из слесарного ящика инструменты, помедлив, подошел к столу, на котором лежал Михеев. Сдернув покрывало с убитого, примерившись, он ржавым, но отменно заточенным реберным ножом резким движением рассек кожу на груди. Под кожей, размозжив ребра, зияли огнестрельные раны, но крови почти не было. Мешал лишь толстый слой желтоватого жира. Привычно убирая его в сторону, санитар ворчал, думая про себя: «Ишь, разъелся Михей на золотишке да халявных харчах. Ведь вместе в зоне сидели, и хоть бы раз подкинул на бутылку. Что ж, псу и собачья смерть…»
Неожиданно его пальцы уперлись во что-то острое, разрезанную перчатку залила кровь.
— Что ж не сказали, что стреляли через окно! — зажимая руку, выкрикнул Савельев. — Вот они стекла, осколками в ранах-то торчат! Знал бы обошел, поостерегся.
— Кончай ныть, Бегунок, аль крови не видал? Меняй перчатку и продолжай, — приказали ему.
Обернув раненый палец обрывком старого халата, Савельев тем же ножом с хрустом вскрыл грудную клетку. Вычерпав не менее двух литров крови, скопившейся у размозженных сердца и легких, он обнаружил заряд — две тяжелые свинцовые пули, с разорванным в клочья пластмассовым контейнером.
