— Потом, потом, я сам спешу…
— Будьте вы прокляты!
Измученная собственным бессилием и воображаемой утратой мужа, который облучится и погибнет, если не помочь ему добраться «до эвакуации», старуха плюнула с такой самозабвенностью, что Климов еле уклонился от плевка.
Ни удивления, ни возмущения, он, разумеется, не выразил. Эмоции сильнее этикета. Людская паника — та мясорубка, в которой все условности перепускаются на фарш.
Смятение, озлобленность, тоска. Крик, ругань, ссоры…
Под стать смятенному чувству людей, чья жизнь теперь зависела от скорости эвакуации, где-то над Ключеводском яростно сшибались два ветра — восточный и западный. Какой из них мог притащить за собой облако радиоактивной пыли, никто не знал. И это угнетало, мучило, гнало и поторапливало.
Климов ускорил шаг.
Переплет, в который он попал, был невеселым.
От яростной междоусобицы ветров, расплескивавших по проулку лужи и крутивших в воздухе листву, казалось, гнулись не только деревья, но даже стекла в рамах.
Сумерки редели, но на смену им срывался дождь.
Петра он дома не застал. Калитка на запоре, дверь на замке, «Москвича» нет.
Проклятье.
Сосед, высокий жилистый мужик, покрикивавший на жену: «Да хрен с ними, с деньгами!» — спустил с цепи обрадованного пса и подхватив его на руки, сказал, что Петр уехал рано утром.
— Можно сказать, ночью.
— До тревоги? — спросил Климов.
— Где-то так за час.
— Куда, не говорил?
Сосед пожал плечами, еще раз поторопил жену и пояснил:
— Я слышал, как он выезжал, а вот куда, не знаю.
Климов тоже не мог знать, куда уехал Петр.
А времени, чтоб его ждать, не оставалось. Поезд отходил без четверти девять, но, судя но творившейся в городе панике, выехать из Ключеводска не удастся. Одна надежда на Петра. Человек он обязательный. Как ни крути.
Сунув руки в карманы плаща, Климов посмотрел на облачно-стремительное небо, проводил взглядом жилистого мужика с собакой на руках, который держал спину по-армейски прямо и покрикивал на семенившую следом жену, навьюченную рюкзаком и двумя сумками, подумал об ущербности людского быта и заметил въехавший в проулок черный «рафик».
Невольно насторожившись, он спрятался за ствол раскидистого абрикоса, росшего возле соседского забора, и проверил пистолет.
Скорее, по привычке, чем по надобности.
Из «рафика», затормозившего у дома бабы Фроси, легко и деловито выскочили трое — в касках и десантном «камуфляже» — с автоматами наперевес. Судя по массивности фигур, у всех были бронежилеты. Они распахнули калитку и, слегка пригибаясь, побежали к дому. Один присел под окном, другие замерли возле двери, потом исчезли в ней.
«Группа захвата», — решил Климов и, предугадывая действия «гостей», попятился назад, присел, напрягшись, отодрал две планки от соседского забора, осторожно, чтоб не поцарапаться о гвозди, пролез в дыру, вернул планки на место и на корточках, гусиным шагом двинулся сперва к собачьей будке, потом к сарайчику, а там, неспешно обогнув летнюю кухню, побежал по каменной дорожке в угол сада — спрятался за туалет. Дощатый и щелястый. Нарочно распахнул пошире дверь. Смотрите: внутри пусто. Все ушли. Хозяев нет. Если «захватчики», как окрестил он парней в касках, нагрянут в дом Петра, значит, дело серьезное. Климова ищут. Целенаправленно и методично.
Стоя за дверью садового «домика», он напряженно вглядывался в щель. Отсюда хорошо просматривались и веранда, и гараж Петра. И вход во двор. И уходить отсюда в случае чего было куда: через малинник в заросли терновника — и в горы. А можно обогнуть проулок, пробежать квартал задворками, свернуть направо, пересечь тупик «Садовый», пройти двор поликлиники, спуститься от базарчика по улице до автотранспортного предприятия, свернуть налево, а потом… до шахтоуправления — рукой подать, там толчея, там люди, давка, паника, а главное, что там — автобусы, машины, транспорт, на котором будут вывозить людей из городка, там явный шанс уйти от Слакогуза. В том, что «рафик» прислан им, он не сомневался. Непонятно только было, почему ребята в касках без противогазов? Подсумков у них он не увидал. Возможно, выдадут потом, хотя… тревога атомная, облако радиоактивное… Вспомнив о немедленной эвакуации, объявленной по радио, Климов почувствовал жгучую обиду за себя: ситуация подстать переплету, в который он попал с похоронами. А тут еще дождь зарядил, мокрый, противный, и пить хочется, и все планы насмарку, и Петра нет, надо же, куда он мог уехать? Непонятно…
Звук работающего мотора заставил Климова насторожиться. Машины он не видел, но ясно понимал, что это не «Москвич» — выхлоп другой. И точно: показался «рафик». Во двор Петра вбежали трое. Те же: в касках. Действовали тихо, выверенно, профессионально. Настоящие спецназовцы.
Ждать, что они будут делать дальше, он не собирался. Слишком много чести. Он и так им оказал внимание: схватил, быть может, гамма-излучения вот так и выше, больше всякой нормы. А у него и так здоровье не ахтец после психушки. Хуже не придумаешь.
Климов повернулся, присел и скрылся в зарослях малины.
Еще когда он нудился в вагоне, парализованно-безвольно дергался на всякий шорох в коридоре, а зуб болел, не проходил и не было конца той боли, недоброе предчувствие, что так же вот бессильно-хлопотно пройдет его поездка в Ключеводск, да само в нем пребывание, включая похороны и все связанное с ними, закралось в его душу и трудно было от него избавиться. Все равно, что потерять какую-нибудь вещь на кладбище. Вроде, ничего особенного, а суеверный страх живуч: не срок ли и тебе ложиться в землю?
Уже за одно то, что думать он хотел о детях и жене, о доме, о хорошем, а подумал о плохом, о кладбище и смерти, Климов готов был разнести на атомы и «рафик», по-хозяйски ездивший по Ключеводску, и парней в бронежилетах, и заборчик, встретившийся на пути, который надо было обходить по грязи.
Двор шахтоуправления был полон растревоженного люда.
В центре, стоя на крыше милицейского «Уаза», возвышался капитан Слакогуз. В руках у него был мегафон. Он разъяснял собравшимся план действий городского штаба гражданской обороны, который он возглавил в этот час.
Говорил он сухо, жестко, без обиняков.
— По моим данным в городе прописано девятьсот двадцать человек. Из них — сто сорок семь детей, триста семьдесят мужчин и остальные женщины. Всем им занять места в автобусах. В красных «Икарусах» — дети, в городских «Лиазах», вот они, — он указал рукой на три автобуса, стоявшие на улице, — поедут женщины…
— Куда? — раздался голос из толпы, и Слакогуз сразу ответил: — Пока под землю. В руднике у нас бомбоубежище.
— Это в седьмую штольню? — поинтересовался тот же голос, и Климову показалось, что интонация спрашивавшего ему знакома. — Туда можно пешком дойти…
— Запрещено! — категорически отрезал Слакогуз. — В автобусы будем сажать по спискам, чтобы никто у нас не пострадал…
Толпа довольно загудела.
— Правильно!
— Чтобы порядок…
— Стариков, детей…
Общая беда объединяет, как бы напоминая людям, что они не вечны, что в минуты паники им всем необходим один указ, один-единственный распоряжающийся. Человек, которому известно: что? куда? зачем?
Непоправимое произошло. Вот и дождались своего Чернобыля. Какие могут быть вопросы, недовольства, прения? Бездомно-гнетущим сиротством заузилась жизнь. Толпа притихла. Затем разом колыхнулась, двинулась к автобусам. Вечным мученичеством была проникнута ее отчаянная решимость все претерпеть, одолеть житейскую неотвратимость и смертельную опасность.
Женщина, которой Климов помог донести вещи до автобуса, забыла что-то дома, но, махнув рукой, обреченно посмотрела на небо, отчего лицо ее сразу покрылось каплями дождя, и пошла к автобусу, вытянув пальцы вперед, как слепая, хотя до двери оставалось шагов пять. Климов даже стал считать их про себя, но, устрашившись собственной рассудочности, не мог уже смотреть, как дверь за ней прикрылась. Свои вещи — сумку и тяжелый чемодан она оставила в толпе.
Забвение несчастья.
Бойцы гражданской обороны, парни в касках, «камуфляже», с автоматами в руках, стояли возле каждого автобуса по-двое, скорее наблюдая за посадкой, нежели пытаясь навести порядок. На водительских местах тоже сидели военные. Даже в тех автобусах, которые считались городскими.
