про убийство, а про какого-то таинственного младшего брата. Её скудные крохи не стоили затраченных усилий. Ну ладно, про личность этого типа попытаюсь выяснить подробнее, а пока криминальному экскаватору в моём лице пора копать в другом направлении.
Правда, сейчас у меня нет никакого желания где-то копать — вернусь домой, постираю пропахшую бомжами одежду и дочитаю детектив Рекса Стаута.
Наутро я направляюсь в родную школу в надежде собрать информацию о Денисе Костылёве. Всё ещё помните, кто это? Несчастный девятиклассник, с чьего хорошо замаскированного под суицид убийства и началась эта безумная история.
Да нет, вру. На самом деле странности случались и раньше. Вот, например, буквально за два часа до убийства зловредный физик с учительницей по литературе зачем-то полезли в нашу каморку. Ещё и Донцову критиковали — вот гады. Понятно, что имидж не позволяет Людмиле-Литературе брать в руки ничего, кроме классики, но нам-то, уборщицам, можно и детективчиков.
Ещё они что-то искали. Плохо помню их диалог, там вроде фигурировали перчатки — жаль, что тогда я почти не обратила на это внимания. Ну и потом, конечно, всё вылетело из головы. Правда, сейчас тем более не до них — нужно срочно проникнуть в школу и раздобыть информацию о погибшем девятикласснике.
Ловлю себя на мысли о том, что начала рассуждать о почти родной школе как о каком-то секретном объекте. Вроде того же Следственного комитета. Как странно, с чего бы вдруг? Вообще-то, я тут работаю, так что не надо никуда «проникать», таиться, лезть через чёрный ход, достаточно просто войти через главную дверь и…
— Мариночка!.. Здравствуйте! Как давно мы не виделись!
Чуть вздрагиваю и поворачиваюсь на звук. Директор. Стоит и сахарно улыбается во весь рот. Ой, что-то мне не нравится его тон. Обычно Борис Семёнович клекочет как злобный коршун… а тут он косит под милую фею. Как странно. Да и «Мариночкой» он меня в жизни не называл.
Осторожно отступаю назад, подозрительно разглядываю его желтоватую физиономию. Начальство выглядит нездорово. Большой крючковатый нос заострился, мешки под глазами не от хорошей жизни, дешёвый коричневый костюм болтается, как на вешалке.
— Здравствуйте, Борис Семёнович!
— Здравствуйте! — повторяет директор, после чего из непонятных соображений тащит к себе в кабинет.
Послушно следую за начальством, по пути торможу у большого зеркала и проверяю, не осталось ли на лице следов вчерашней маскировки. А то как-то странно он на меня смотрит.
Заходим в кабинет, директор садится за стол и начинает быстро вращать в сухих крючковатых пальцах неточеный карандаш. Не поняла. То ли он нервничает, то ли решил снять стружку при помощи трения.
Меланхолично разглядываю кабинет, ожидая, когда начальник изволит обратить на меня внимание. Директор угрюмо теребит карандаш. Проходит пара минут, и я уже начинаю прикидывать, как бы поделикатней чихнуть или кашлянуть, как он наконец поднимает глаза и начинает пространную речь про репутацию нашей школы. Не понимаю, куда он клонит, но по спине почему-то бегут мурашки.
Минут через восемь до босса доходит, что я не «въезжаю» в его намёки, и он наконец заявляет открытым текстом:
— У нас тут приличная школа, и нам не нужны проблемы. А вы, дорогая Марина, постоянно влипаете в неприятности. Сначала находите труп, потом ещё два, потом на вас покушаются, да ещё и полиция постоянно таскает на следственные действия, — у него почему-то дёргается щека.
А я сижу, сложив руки на коленях, и всё ещё пытаюсь понять, куда он клонит.
— Борис Семёнович, я не совсем понимаю, что вы имеете…
Директор решительно откладывает карандаш:
— Марина, мы больше не нуждаемся в ваших услугах.
Вот ничего себе… переход.
Встаю и тоже беру со стола карандаш в надежде, что это поможет слегка успокоиться. Эффект нулевой. Все мышцы становятся ватными, пальцы трясутся, к щекам приливает кровь. Директор бросает на меня подозрительный взгляд и ненавязчиво отодвигается из «зоны поражения». Кладу карандаш на место, Борис Семёнович вздыхает с явным облегчением. Продолжать свою речь не спешит — наверное, ждёт моей реплики.
Тут я с опозданием понимаю, что надо что-то сказать. Но в голове ни одной приличной мысли… и с неприличными тоже негусто. Так, вертится пара ругательств из лексикона бывшего мужа, но вряд ли директор оценит, когда я скажу «иди вари борщ, за «цензурская» мразь». И всё же, чувствую, нужно что-нибудь вякнуть — нельзя же сидеть дрожащим столбом. Ну, или заплакать — устроить ему чисто женский «истерикос».
Но плакать не хочется — видимо, потому, что в моей долгой жизни встречались неприятности пострашнее. Три трупа, опять же… о, кстати!
Сцепляю пальцы в замок, поднимаю глаза и максимально спокойно заявляю:
— У-уборщица портит ре-репут-тацию, а… а… а… трупы н-нет!
На строгом лице директора отражается лицемерное сочувствие:
— Ну, с ними уже ничего не поделать. А с вами… — помедлив, директор начинает психологическую обработку. — Поймите, вам это ничем не грозит. Я дам вам рекомендации. Найдёте другую работу, ничего не случится. Уборщицы требуются везде.
Судорожно хватаю ртом воздух:
— Ага, приду, а мне скажут — «нам не нужна сотрудница, которую выгнали из-за убийства».
В глазах директора — вселенское терпение:
— А вы скажите, что испугались и сами ушли. Всё равно без работы не останетесь. Вот вам листочек и ручка, пишите «по собственному».
Ну, делать нечего. Или так, или он всё равно выгонит «по статье», да ещё и напишет чего-нибудь в трудовой книжке. Так меня точно никуда не возьмут. Вот если бы на моём месте была Даша Васильева, она бы сообразила, что делать. Пришла бы, на худой конец, с диктофоном… но мне ведь так далеко до любимой героини, причём не только из-за отсутствия диктофона. Так что хватаю листочек и ручку, царапаю заявление об уходе по собственному желанию. Мысли путаются в голове, руки трясутся. Переписываю заявление трижды, машинально ставлю сегодняшнюю дату… ну вот, опять переписывать. Борис Семёнович сказал, что, если я не хочу отрабатывать две недели, то должна указать число до больничного.
Ну вот, всё готово. Сую листочек директору, тот аккуратно берёт двумя пальцами, отодвигает на вытянутые руки — у него лёгкая форма дальнозоркости. По мере чтения морщины на лбу слегка разглаживаются, уголки губ чуть-чуть поднимаются — похоже, он думал, что будет сложнее.
Дочитав заявление, Борис Семёнович зачем-то открывает ящик стола и протягивает свёрнутый вдвое тетрадный лист. Недоумённо разворачиваю, вытягиваю розовато-оранжевые бумажки с большим количеством нулей.
— Берите, берите, — кивает директор. — Это небольшая компенсация за неиспользованный больничный.
Ого! Неслабенькая такая компенсация. Видать, всё же
