Первокурсник Принстонского университета Джонатан Питерс встал со стула и, пожав Даллесу руку, вышел.
Уже во дворе он сел на ступеньку и дописал последние, но не высказанные мысли Даллеса: «И лишь немногие, очень немногие будут догадываться или даже понимать, что происходит. Но таких людей мы поставим в беспомощное положение, превратим в посмешище, найдем способ их оболгать и объявить отбросами общества».
* * *
После того, как входная дверь за Джонатаном Питерсом захлопнулась, Даллес снял трубку телефонного аппарата и набрал номер действующего директора ЦРУ Джона МакКоуна.
– Да? – раздался голос Джона на том конце провода.
– Здравствуй, – слегка кашлянув, Даллес поприветствовал бывшего коллегу.
– Ален! – довольно воскликнул МакКоун. – Аллен Уэлш Даллес, сколько лет?! Не сидится спокойно на пенсии?
– Есть немного. Но, Джон, я по делу, у меня для тебя есть неплохой кандидат. Джонатан Питерс, первокурсник Принстонского университета. Присмотрись к нему, если я не разучился разбираться в людях, а я, поверь, не разучился, – и он улыбнулся, польщенный данной самому себе оценкой, – за этим молодым человеком может быть огромное будущее.
ГДР, Восточный Берлин (округ Лихтенберг)
Офицер, сидевший на контрольно-пропускном пункте центрального входа МГБ ГДР, с серьезным выражением лица изучал представленный ему документ в красной обложке, на лицевой стороне которого по-русски было написано «удостоверение», и изредка поглядывал на стоявшего рядом, улыбающегося высокого мужчину в качественно скроенном костюме-тройке.
Во всем виде мужчины читалось чувство собственного достоинства, уверенность и внутренняя сила. Эти качества, в совокупности с природной статью и выработанным за годы службы в органах безопасности умением держать себя, создавали вокруг него ореол притягательной таинственности, присущей разве что мэтрам профессии «плаща и кинжала».
Прямой взгляд его темно-карих глаз подавлял волю и ласкал одновременно, заставляя теряться от смущения и краснеть. Мужчин этот взгляд приковывал к себе, подчиняя волю, женщин – околдовывал, сжигая возбуждением.
– Sieht aus?[1] – не без иронии на хорошем немецком языке спросил мужчина.
Говорил мужчина мягко, но при этом чётко выговаривал каждый звук. Его неспешная речь одновременно гипнотизировала и обескураживала собеседника: очаровывающая манера разговора никак не сочеталась с уверенностью внешнего вида, которую он излучал.
Между тем, офицер на пропускном пункте, нисколько не изменившись в лице, вернул обратно удостоверение, после чего снял трубку одного из телефонов на столе и набрал номер.
– Herr Miller?[2] – спросил он, когда на том конце ответили.
– Bitte, Herr Miller, mit dem Telefon[3], – попросил офицер, получив отрицательный ответ.
После того, как трубку поднял господин Миллер, офицер сообщил, что на проходной ожидает человек, показавший удостоверение сотрудника КГБ СССР, но не значащийся в списках, утвержденных Министром госбезопасности Эрихом Мильке.
– Wie ist sein Name?[4] – спросил Миллер.
Офицеру пришлось заглянуть в журнал, так как с первого раза он не то, чтобы запомнить, но и выговорить это не смог.
– Кри-воу-шиев, – почти по слогам прочел он.
И стоявший рядом мужчина слегка улыбнулся.
– Ich komme gleich runter[5], – ответил Миллер и положил трубку.
Дитрих Миллер, оперативный сотрудник американского направления контрразведки Министерства, сразу же спустился к проходной и прямиком направился к сидевшему на центральном КПП офицеру. Передав ему подписанный директором измененный список лиц, имеющих право беспрепятственного входа в здание МГБ ГДР, и тем самым покончив с бюрократическими формальностями, Миллер крепкими объятиями поприветствовал старого друга – капитана 2 Главного управления КГБ СССР Кривошеева Константина Сергеевича.
– Нисколько не изменился, – довольно заметил Миллер, – все такой же поджарый, статный москвич с аристократическими замашками.
Кривошеев в ответ улыбнулся.
– Не зная тебя, дружище, подумал бы, что ты ко мне пристаёшь.
Дитрих отмахнулся.
– Ты не в моём вкусе: да и причёска ужасная. В Союзе разве не знают о существовании моды?
– К сожалению, в Союзе много о чём не знают, – ответил Кривошеев, когда они поднимались по центральной широкой мраморной лестнице, устланной красной ковровой дорожкой, на пятый этаж, где располагалось американское направление. – Но ты мне лучше скажи, как поживает фрау Миллер?
В отличие от большинства немцев, Дитрих Миллер, прожив значительную часть жизни в Москве, будучи, как и Кривошеев, студентом МГИМО, русский сарказм, как форму «острого юмора», понимал. Потому и ответ оказался соответствующим.
– Просто прекрасно! От того, что даже не подозревает об этом, – и тут же задал аналогичный вопрос. – Ну, а как у тебя обстоят дела на личном фронте?
– У нас с браком намного строже, чем у вас, – сказал Кривошеев, хлопнув Дитриха по плечу, – моральный облик сотрудника. Потому своим, как у нас говорят «тылом», я обзавелся. Обычная советская семья чекиста в государственной двухкомнатной квартире.
– Однако, – иронично ухмыльнулся Миллер. – Константин, ты не в курсе, как поживает Светлана, стройная блондинка с переводческого факультета?
– Какая Светлана? – не сразу понял Кривошеев.
Они как раз поднялись на пятый этаж, и Дитрих, чувствуя себя неуютно от заданного вопроса, остановился.
– Ну-у-у, – протянул он, – Светлана, что стриглась всегда под каре.
Кривошеев чуть мотнул головой.
– Не припоминаю.
– Чёрный кашемировый свитер!
– А! – воскликнул Кривошеев. – Смирнова?
И Дитрих, улыбаясь, утвердительно кивнул, словно ребёнок, которому предложили купить конфеты.
– Так Светлана и есть моя жена, – не без удовольствия сказал Константин.
В глазах Миллера пронеслось секундное разочарование: вспыхнувшая в первые годы учебы в МГИМО огромная симпатия к русской девушке Светлане Смирновой за столько лет так и не прошла. И как понимал Дитрих, вряд ли пройдет. Такое сильное чувство возникает единожды и на всю жизнь, но она распорядилась так, что досталась Светлана его лучшему другу.
«Чему быть, того не миновать», – говорила русская пословица.
– Константин, какими судьбами занесло в наши края? – уже по-рабочему серьёзно спросил Дитрих Миллер.
– Работа, – лаконично ответил Кривошеев и добавил, – поднимаемся, а такое ощущение, будто никуда и не уезжал. Все, как у нас: мрамор, красные ковровые дорожки, даже неприветливые сотрудники на КПП.
Миллер, улыбнувшись, хлопнул друга по плечу.
– Все лучшее взяли у «старшего брата».
– Ну-ну, – иронично ответил Кривошеев, – а автомат с газировкой на каждом этаже?
– Рад видеть, Константин, что чувство юмора ты не потерял, несмотря на специфику работы.
Кривошеев сделал наигранно удивлённое выражение лица.
– А, что? Похоже, что я шутил?
И оба друга рассмеялись.
* * *
Перед входной дверью в кабинет подразделения контрразведки американского направления Министерства Миллер остановился, чтобы предупредить:
– Константин, – сказал он серьёзным тоном, в котором читались нотки легкого волнения, – у нас новый сотрудник, которого ты не знаешь. Прошу немного политкорректности в поведении при знакомстве.
Кривошеев, не до конца понявший друга, в ответ просто кивнул, подразумевая «О чем речь!».
– Хорошо, – сказал он, в то время как Дитрих открыл дверь, приглашая Константина зайти, – я сама аккуратность.
Но когда перед его взором предстал новый сотрудник, он не удержался и как-то инстинктивно выпалил по-немецки:
– Mein Gott![6]
Новый сотрудник, будучи привлекательной русоволосой шведкой немецкого происхождения по имени Ирма Йохансен, напряглась, услышав от вошедшего вместе с Миллером незнакомого мужчины восклицание, которое обычно слышала от всех представителей сильной половины человечества. Дитрих же после такой реакции Кривошеева сник.
– Ты видел её грудь?! – воскликнул шепотом Кривошеев, изредка бросая короткие взгляды на Ирму, пока Миллер уводил его в другой кабинет, где трудились остальные сотрудники направления. – Это просто что-то неописуемо прекрасное.
– Да, да, – пробурчал в ответ Дитрих, понимая, что снова придется извиняться перед Ирмой.
Но с другой стороны, что он, Дитрих Миллер, может поделать, если у всех мужчин при виде неё возникает такая реакция? Именно ничего, разве только приносить за них извинения, поскольку он начальник.
– Дитрих! – не унимался Кривошеев. – Дитрих! Дитрих!
– Я понимаю, – Миллер закрыл за ним дверь в кабинет, где находились другие сотрудники подразделения, состоявшего из четырех человек, не считая самого Дитриха, – но ты же мне обещал проявить политкорректность в отношении Ирмы.
