Пока Стив предъявлял полицейским свои права, Дух развернулся у себя на сиденье и ещё раз внимательно посмотрел на прикрытое одеялом тельце. Его взгляд стал рассеянным; а потом он закрыл глаза. Теперь Дух смотрел сквозь одеяло, сквозь смерть. Теперь он видел живого мальчика - с любопытными, умными глазами. Имя пришло так же ясно, как воспоминание: Роберт. Он чувствовал злость и ярость, которые заставили Роберта убежать из дома: вылезти в окно и уйти в ночь, прочь от родителей, которые буквально душили его своей неуемной любовью. Они запретили ему что-то такое, чего ему очень хотелось, - пойти с ребятами на футбол или переночевать у приятеля. Дух уже почти понял, что именно; но мысль все-таки ускользнула. Впрочем, это не важно. Важно было другое: он мог бы ещё жить и жить, этот мальчик. Он не должен был умирать. Дух чувствовал, как было страшно Роберту - одному, под высокими темными деревьями и безбрежным полуночным небом с равнодушными звездами, тускло мерцающими в темноте. Он чувствовал, как мальчик почти повернул назад, почти спас себе жизнь... но ему не позволила гордость, уязвленная подростковая гордость.
Дух чувствовал, как страх Роберта превратился в панический ужас, когда он услышал странные звуки - вкрадчивый шепот, тихий смех, - не обычные звуки ночи, а нечто призрачное, нездешнее: более темное, более странное и очень страшное, очень. А потом были руки, обхватившие его сзади, четыре сильных руки с длинными острыми ногтями, и голодные жаркие рты, которые шарили по всему его телу, выпивая его силу и жизнь. Под конец осталась только боль: сияющая спираль боли, которая все раскручивалась и раскручивалась, устремляясь ввысь, пока не растянулась в совсем уже тонкую ниточку, - утонченная, запредельная боль. Боль, которая поглощает все мысли, всю память, всего тебя. Познать эту боль - значит утратить себя, самому сделаться болью, умереть унесенным болью, пока её высокая песня звенит у тебя в ушах за пределами всяких звуков. Именно так все и было с Робертом.
Дух полулежал на сиденье - неподвижно и молча. Он проникся бесчувственным одиночеством мертвого тела на темной обочине - он чувствовал, как оно остывает, чувствовал, как вкус крови бледнеет на языке, как стекленеют глаза. Он знал, что ему уже никогда не прикоснуться к живому теплу, Никогда не узнать утешения. Дух хотел проглотить слюну, но в горле все сжалось, и он едва не задохнулся и почувствовал, как Стив взял его за руку и сжал его пальцы, вдавливая жизнь обратно в его стылое тело.
- Не надо, Дух, - сказал Стив. - Ты не можешь вобрать в себя всю боль мира. Не надо, дружище. Вернись.
Дух вздрогнул всем телом и стал возвращаться. Тепло. Кровь - там, где и положено быть крови: у него в венах. Все хорошо. Безумие схлынуло. "Скорая помощь", полицейские машины, одинокое мертвое тело, накрытое одеялом, - все осталось далеко позади.
- А что было дальше с теми близнецами? - спросил Стив. - Из твоего сна?
Дух задумался, вспоминая. Он вдруг понял, что ему очень не хочется говорить про этих близнецов.
Но Стиву хотелось узнать, чем все закончилось в этой истории. Дух очень надеялся, что это только история, только сон. Поначалу он никогда не знал, которые из его снов обернутся правдой.
- Они совсем ослабели, - сказал он. - В конце концов дошло до того, что они стали жить через день: один жил, а второй лежал мертвым - с остановившимся сердцем, застывшим взглядом и пересохшим ртом. Тот, который был живым, охранял своего бездыханного брата. С первыми проблесками рассвета мертвый брат начинал шевелиться, а тот, который живой, вытягивался на кровати и умирал на ближайшие сутки - его кожа чуть ли не трескалась на выпирающих костях, его длинные волосы рассыпались по голым худым плечам, как сухая трава. И однажды... однажды... они оба открыли глаза, но ни тот, ни другой не смогли даже пошевелиться.
Дохнув на Стива виски и страхом, Дух замолчал. Он как-то вдруг загрустил. Стив по-прежнему держал его за руку. Пальцы у Духа дрожали.
- Господи, - выдохнул Стив. - Господи, Дух.
2
Последние дни уходящего лета. Осень всегда наступает быстро. Первая холодная ночь, ежегодная перемена обычно мягкого мэрилендского климата. Холодно, - думает мальчик; мозги работают заторможенно - они как будто оцепенели. Деревья за окном похожи на громадные черные палки, они дрожат на ветру - то ли боятся, то ли просто пытаются выстоять против него. Каждое дерево там, за окном, было таким одиноким. И звери тоже были одинокими, каждый у себя в норке, в тонкой пушистой шерстке - и те, кого сегодня собьют на шоссе, будут умирать в одиночестве. И ещё до утра, думает мальчик, их кровь замерзнет в трещинах на асфальте.
На исцарапанном и истертом столе перед ним лежит открытка. Разноцветный абстрактный узор: ядовито-розовые кляксы, подтеки цвета морской волны, серые полосы, золотые вкрапления, вытесненные на ярких листьях. Он взял свою перьевую ручку с изящным пером в форме сердечка, окунул кончик в чернила (ручку с чернилами он стащил из кабинета рисования) и написал несколько строчек на белой стороне открытки.
Потом мальчик вытянул ноги подальше под стол и пододвинул к себе бутылку, которую он там прятал. Это виски было темнее по цвету, чем то, к которому он привык, и когда он сделал глоток, едкий вкус дыма больно обжег ему горло. Он проглотил жгучую жидкость и облизал губы, увлажнив их крепким виски и своей чистой слюной. Потом поднял открытку, поднес её к губам и поцеловал: по-настоящему, чуть ли не взасос - так, как он мечтал поцеловать самый сладкий, самый сочный на свете рот. Потом снова взял ручку и подписался: Никто.
Завитушки на прописном "Н" загибались петлей, как крылья летучей мыши. "Т" было похоже на кинжал, который воткнули вертикально в землю. Он отпил ещё глоток родительского "Johnnie Walker" и почувствовал первые признаки опьянения: легкую тошноту в животе, плывущую легкость в голове. Он отъезжал от двух глотков виски. Похоже, что эта гадость из бара родителей была значительно крепче того дешевого пойла, которое они с друзьями переливали в пустые бутылки из-под "пепси" и пили в машине, когда катались за городом по шоссе.
Он поглядел на подпись на открытке и нахмурился. Чернила высохли, и Никто смотрелось как-то уж слишком бледно. Надо было подписаться кровью. Может, ещё не поздно. Кончиком пера он проткнул запястье. Капелька крови была ярко-красной на его бледной коже. На её поверхности дрожало крошечное пятно света, отражение от лампы. Он ещё раз написал свое имя: Никто красной кровью поверх черных чернил. Чернила расплылись в крови, а когда высохли, стали ржаво-коричневыми, цвета корки на зарубцевавшейся ране. В целом все это смотрелось вполне даже стильно.
Кровь тонкой струйкой стекла по руке, открасив красным тонкие невидимые волоски и подчеркнув старые шрамы от бритвы. Он слизнул кровь с руки, испачкал губы и улыбнулся своему отражению в темном оконном стекле. Ночной Никто с той стороны стекла улыбнулся в ответ. У мальчика в окне были такие же длинные волосы, выкрашенные в черный цвет, такой же острый подбородок, такие же миндалевидные глаза - и только улыбка была другой, холодной. Очень холодной.
Никто выключил лампу, и отражение в стекле пропало - осталась только холодная ночь. Он лег на кровать и стал смотреть на планеты и звезды, мерцавшие у него на потолке за слоями черной рыбацкой сети, которую он там повесил. Он сам разрисовал потолок светящейся краской: кольца Сатурна какие-то кривобокие, созвездия все перепутаны.
Он чувствовал, как сгущается темнота и подступает к нему совсем близко; она не хотела его напугать, разве что показать свою силу. Его комната в темноте казалась не то чтобы чужой... просто он никогда не знал точно, что в ней есть. Сигареты. Цветы с кладбища и эта странная кость его приятель индеец-сиу так и не раскололся, откуда она взялась. Книги, большинство из которых украдены с пыльных полок магазинчика уцененных товаров. Ужастики, тонкие томики со стихами. Дилан Томас, конечно же, и другие. "Обернись в сторону дома. Ангел". На обложке: камень, сухой лист, закрытая дверь и каменный ангел с дебильным застывшим лицом. Лилия, выпавшая из руки ангела, умерла в камне. Пыль. Старые чучела зверюшек. Глиняный скелет, который его друг Лейн привез из Мексики, со Дня Мертвых: глаза - красные бусинки, ребра присыпаны блестками. Все эти вещи, все рисунки карандашом, развешенные на стенах, все вырезки из музыкальных журналов и секретные записи у него в блокнотах - все это прячется в темноте и имеет над ним какую-то странную власть. Плетет для него паутину.
Он укрыл ноги одеялом. Потрогал свои выпирающие ребра и тазовые кости - ему нравилось, что он такой худой. А потом дверь открылась, и яркий свет из коридора ворвался в его темную комнату. Он поспешно убрал руки и натянул одеяло до самого подбородка.
- Джейсон? Ты уже спишь? Еще только девять. Много спать вредно.
Это закупоривает каналы, - подумал он.
