в мире с самим собой и со всем человечеством. Вот что запеканка животворящая делает!
Притормозил возле Катареллы — тот при виде комиссара вскочил по стойке «смирно».
— Катаре, скажи мне одну вещь.
— Слушаю, синьор комиссар.
— Ты знаком с латынью?
— А как же, синьор комиссар.
Монтальбано опешил. Он был уверен, что Катарелла с трудом одолел курс средней школы.
— Изучал?
— Не то чтобы прямо-таки изучал, но вполне себе знаком.
Монтальбано все больше недоумевал.
— И как это вышло?
— Как я познакомился?
— Да.
— Сосед нас познакомил.
— Кого — вас?
— Меня и счетовода Виченцо Камастра по прозвищу Латинец.
Улыбка вновь озарила уста комиссара. Все в мире встало на свои места. Оно и к лучшему.
На письменном столе — неизменная гора бумаг на подпись. Среди личной корреспонденции — письмо с приглашением «синьора Сальво Монтальбано» на открытие художественной галереи «Тихая гавань», где выставлены художники ХХ века, как раз те, что ему нравятся. Письмо запоздало, открытие состоялось накануне.
Первая художественная галерея в Вигате. Комиссар сунул приглашение в карман — ему хотелось туда заглянуть.
Вскоре прибыл Фацио.
— Есть новости?
— Никаких, а могли бы быть, и большие.
— Поясни-ка.
— Комиссар, если бы министр с утра не передумал и заехал к нам, все могло бы кончиться скверно.
— Почему?
— Потому что мигранты устроили бучу.
— Когда ж ты об этом узнал?
— Незадолго до того, как прибыл Синьорино.
— И ты ему сказал?
— Нет.
— Почему же?
— Комиссар, а что мне было делать? Синьорино, как прибыл, выстроил нас и велел соблюдать спокойствие и не сеять панику. Сказал, приедут телевидение и журналисты, так что надо стараться представить все так, будто дела у нас идут идеально. Я и подумал: а ну как, если я передам ему то, что мне сообщили, начальник обвинит меня, что я сею панику? Тогда я просто велел нашим быть наготове, вот и все.
— И правильно сделал.
Вошел взбудораженный Мими.
— Сальво, мне только что звонили из Монтелузы.
— И что?
— Бонетти-Альдериги пару часов назад попал в больницу.
— Серьезно? А что с ним?
— Плохо стало. Вроде что-то с сердцем.
— Насколько плохо?
— Не сказали.
— Узнай и доложи.
Ауджелло вышел. Фацио не сводил глаз с Монтальбано.
— Комиссар, что с вами?
— В каком смысле?
— Когда Ауджелло сообщил новость, вы побледнели. Не думал, что вы настолько переживаете.
Мог ли он сказать, что видел Бонетти-Альдериги в гробу, завернутым в саван, пусть даже во сне?
Комиссар ответил нарочито резко:
— Конечно переживаю! Как-никак, мы ведь люди, а не скоты!
— Извините, — ответил Фацио.
Они помолчали. Вскоре вернулся Ауджелло.
— Хорошие новости. Это не сердце и вообще ничего серьезного. Несварение. Вечером выпишут.
В глубине души Монтальбано вздохнул с облегчением. Сон все-таки не был вещим.
В художественной галерее, расположившейся посреди главной улицы, не было ни души. Монтальбано эгоистично возликовал: никто не будет мешать любоваться картинами. Были выставлены пятнадцать художников, по одной работе от каждого. Мафаи, Гуттузо, Донги, Пиранделло, Моранди, Биролли… В общем, сплошное блаженство.
Из-за двери — за ней, вероятно, находился офис — вышла элегантная дама лет сорока в платье-футляре, красивая, высокая, длинноногая, большеглазая, скуластая, с черными как смоль длинными волосами. На первый взгляд похожа на бразильянку.
Улыбнулась, подошла, подала руку.
— Вы комиссар Монтальбано, верно? Я видела вас по телевизору. Марианджела Де Роза, для друзей — Мариан, хозяйка галереи.
Монтальбано сразу к ней потянуло. Такое хоть и редко, но все же с ним случалось.
— Мои поздравления. Отличные работы.
Мариан рассмеялась:
— Слишком красивые и дорогие для вигатцев.
— Действительно, галерея, подобная вашей, здесь… Я не совсем понимаю, как…
— Комиссар, я не настолько наивна и умею вести дела. Эта выставка — лишь приманка. На следующей я покажу гравюры — само собой, высокохудожественные, — но намного более доступные.
— Остается лишь пожелать вам успеха.
— Спасибо. Можно узнать, какая картина вам особенно понравилась?
— Да, но если вы думаете уговорить меня на покупку, то лишь зря теряете время. Я не в состоянии осилить…
Мариан рассмеялась.
— Я задала вопрос не без задней мысли, это правда, но только с целью получше вас узнать. Полагаю, я многое могу понять о мужчине, зная, какие художники ему нравятся и какие книги он читает.
— Знавал я одного мафиози — тот порешил человек сорок. Рыдал от умиления перед картинами Ван Гога.
— Ну же, комиссар, не язвите. Ответьте на мой вопрос, прошу вас.
— Ладно. Картина Донги и работа Пиранделло. В равной степени. Не знаю, которую выбрать.
Мариан бросила на него взгляд, сощурив свои огромные глаза-маяки.
— А вы знаток.
Прозвучало не как вопрос, а как утверждение.
— Не то чтобы знаток. Немного разбираюсь, это да.
— Отлично разбираетесь. Признайтесь, у вас дома что-то висит?
— Да, но ничего значительного.
— Вы женаты?
— Нет, я живу один.
— Пригласите меня как-нибудь посмотреть на свои сокровища?
— Охотно. А вы?
— Я — что?
— Вы замужем?
Мариан скривила красивые алые губки.
— Была, развелась пять лет назад.
— Но как вы оказались в Вигате?
— А я местная! Родители перебрались в Милан, когда мне было два года, а брату Энрико — четыре. Энрико вернулся сюда через пару лет после защиты диплома, он владеет соляной шахтой близ Сикудианы.
— А вы почему вернулись?
— Энрико и его жена очень настаивали… У меня был тяжелый период после того, как муж…
— У вас нет детей?
— Нет.
— Почему вы решили открыть галерею в Вигате?
— Чтобы чем-нибудь себя занять. Между прочим, у меня неплохой опыт. Когда я была замужем, держала две небольшие галереи, одну в Милане, а другую — в Брешии.
Вошли, озираясь, будто ожидали нападения, мужчина и женщина лет пятидесяти.
— Сколько платить? — спросил с порога мужчина.
— Вход свободный, — ответила Мариан.
Мужчина шепнул что-то на ухо женщине. Та — ему. Потом он заявил:
— До свидания.
Парочка развернулась и вышла за дверь. Монтальбано и Мариан дружно расхохотались.
Спустя полчаса комиссар тоже покинул галерею, условившись с Мариан, что завтра в восемь вечера заедет за ней и они поужинают вместе.
Вечер был погожим, так что комиссар накрыл на стол на веранде и доел оставшуюся с обеда запеканку. Потом закурил и стал смотреть на море.
Наверняка после утренней размолвки Ливия не перезвонит — будет хранить молчание не меньше суток, чтобы показать, насколько она обижена.
Ни читать, ни смотреть телевизор ему не хотелось. А хотелось просто сидеть вот так и ни о чем не думать.
Затея безнадежная, потому что мозг, не желая пребывать в праздности, начинает заваливать тебя сотнями тысяч мыслей, высверкивающими
