Риальто вызвали на допрос в шесть утра, едва растолкав. Ночь он провел на трех наваленных друг на дружку тюремных матрасах и на его одежду перешел запах пропитавшей их рвоты.
– Если ты не разговаривал с Кении Гочем, то о чем же ты тогда рассказал Лаббоку и Джексону?
– Я сказал им, что, когда вошел в палату, Кенни Гоч – человек, которого я даже не знаю и которого посетил только в порядке одолжения другу, – лежал на боку, свернувшись в клубок…
– В позе эмбриона?
– … подтянув колени… верно, в этой самой позе. Насколько я понимаю, люди принимают ее перед смертью.
– Но не всегда из них при этом фонтанирует кровь. Я хочу сказать, у них не всегда оказывается перерезанным горло.
– Да, я знаю. Это я знаю. Вполне может быть, что он как раз в эти мгновения испускал дух. Я ведь не знал, что у него в горле лезвие. Лежит отвернувшись и не шевелится, – только и всего.
– И ты перевернул его на спину?
– Строго говоря, даже не перевернул. Я прикоснулся к его плечу. Потеребил его немного: вдруг, думаю, проснется. Он издал какой-то звук. Вот я и решил, что, может, стоит помочь ему перевернуться на спину. И я этак осторожно потряс его за плечо и потянул на себя, а он взял, да и перевернулся. Повернулся ко мне лицом…
– Выходит, он был еще жив.
– Нет, погоди. Этого я как раз не знаю. Ты хоть понимаешь, о чем я тебе толкую? В ногах у него валялась подушка, она могла послужить рычагом, так что достаточно было легкого прикосновения, чтобы он перевернулся. А когда он перекатился на спину, я решил, что он смотрит, кто я такой. Потому что глаза у него были полуоткрыты. Ну, и как бы ты поступил на моем месте? Я хочу сказать: не дожидаться же было, пока он моргнет или что-нибудь в этом роде.
Риальто понесло, и он сам понимал это. Но он так невероятно обрадовался, увидев Канаана, не только знакомого, но, можно сказать, и приятеля, что его понесло – и теперь он уже не мог остановиться. Канаан с безучастным видом, но вроде бы предельно внимательно слушал его, время от времени кивал, хмыкал или вставлял словечко, чтобы подбодрить его, но Риальто не требовалось и этого. Единственное, о чем он мечтал, было то, что Канаан не задаст вопроса, на который ему, Риальто, не хотелось отвечать – относительно истории, о которой Свистун посоветовал ему начисто забыть.
– Я и не думал о том, жив он или мертв. Просто хотел сделать то, ради чего туда пришел…
– Поздороваться в порядке одолжения другу?
– … и поскорее убраться. Сущая правда.
– Послушай, Майк, вот как раз насчет этого… Ну хорошо, продолжай.
– Насчет чего?
– Я сказал: продолжай. Продолжай.
– Он издал какой-то звук. Я подумал, будто он хочет мне что-то сказать.
– А он дышал?
– Не знаю.
– Может быть, этот звук означал, что его легкие наполняются кровью?
Риальто часто заморгал и стер рукой пот с лица.
Именно так утирался Уолли Бири, подумал Канаан, и тут же ему в голову пришла другая мысль: интересно, много ли случайных прохожих вспомнят что-нибудь про Уолли Бири? Много ли из них знают, кто это был такой?
– И ты вновь дотронулся до него?
– Я поднес ухо к его губам, потому что решил, что заговорит он очень тихо…
– Допустим.
– … и тут его вырвало.
– Ты прикоснулся к ному в момент, когда легкие всасывали воздух…
– … вырвало на меня, на лицо, на шею…
– … когда он перевернулся и на смену воздуху пришла кровь и достаточно было только дотронуться до него, чтобы и то, и другое брызнуло наружу.
– Именно это я и говорю. Возможно, когда я вошел в палату, он был уже мертв.
Подобная возможность и ее обнаружение невероятно обрадовали Риальто.
– Могло быть и так, – согласился Канаан. – Когда ты вошел в палату, он мог быть уже мертв или вот-вот должен был умереть.
– Это-то я и пытался втолковать Лаббоку и Джексону.
Риальто облегченно вздохнул. Кавалерия бросилась в контратаку. Через десять, самое позднее, через пятнадцать минут его отсюда выпустят.
– А могло быть и так, что сиделка нагнулась над ним и зарезала, пока ты стоял, заляпанный кровью Гоча и испуганный до смерти.
– Хотелось бы мне ухватиться за эту мысль, Айзек, – возразил Риальто. – Сам знаешь, как мне хотелось бы согласиться с тобой, но начистоту, так начистоту. Должен сказать тебе, что я не спускал с нее глаз и что она просто не могла этого сделать. После моего прихода в палату, разумеется.
– Если детективы решат, что убил не ты, то главной подозреваемой сразу же станет сиделка.
– Если ей предъявят какие-нибудь обвинения, я скажу, что глаз с нее не спускал. Да и что еще мне сказать?
Канаан кивнул, подобно старому ребе. Кивал он, впрочем, на протяжении всего рассказа Риальто.
– Лишь одно меня немного беспокоит, Майк.
– Что? Что?
– Ты объяснил, что заехал в хоспис навестить этого парня, с которым не был даже знаком, потому что какой-то твой друг…
– Старый друг. Закадычный! Мы с ним играем в покер в Гардене!
– … попросил тебя заехать. И это не кажется мне типичным для тебя поступком. Понимаешь, к чему я веду?
– Ты думаешь, что я лгу.
– Я думаю, что ты не рассказываешь мне всей правды, а это, согласись, совершенно другое дело. А теперь изволь-ка рассказать мне, о чем вы со Свистуном и с Боско беседовали, когда я вошел, а ты тут же сказал, что плохо себя чувствуешь, и смылся. И почему ты прибыл в хоспис поговорить с Кении Гочем?
– Ты же понимаешь, что решение оставить все в тайне от тебя принято не мной. – Риальто внезапно решил капитулировать. – Это Свистун. Он сказал: лучше оставить все как есть.
– Это справедливо по отношению практически ко всему на свете, – заметил Канаан. – И я наверняка не озлюсь на человека, который по той или иной причине решил скрыть от меня дурные новости, но, конечно, я их все равно узнаю, раньше или позже, и если ты решишь рассказать мне все, что тебе известно по этому поводу, – и окажешь мне тем самым большую услугу, – тогда и я перед тобой в долгу не останусь.
– Мой друг Эб Форстмен…
– Из Гардены.
– … родственник, а вернее, свояк Кении Гоча, сказал мне, что он беспокоится и не знает, как ему быть, потому что Кении сказал ему однажды во время визита в хоспис. А Эб и сам-то его едва знал и ездил туда только по просьбе жены…
– Ну, и что же Кении Гоч сказал Эбу Форстме-ну?
Канаан был сейчас воплощенным терпением.
– Сказал, что ему известно, кто украл маленькую дочурку твоего брата…
Канаан выпрямился в кресле, как будто приходя в себя после пропущенного удара.
– … и сделал с ней то самое перед тем, как ее убили…
На глаза Канаану навернулись слезы. Слезы горя и слезы ярости, подумал Риальто.
– И где найти этого Эба Форстмена?
– Он не знает имени человека, о котором упомянул Кении Гоч. Тот ему этого так и не сказал. Вот почему я приехал в хоспис. Мне хотелось посмотреть, можно ли из этого что-нибудь сварганить. Посмотреть, не в горячке ли парень, не заговаривается ли, – а уж потом сообщать тебе. А если я ничего не выясню, то и не сообщать.
– Адрес и телефон Эба Форстмена, если они у тебя, конечно, есть.
– Ладно.
– И то же самое насчет Кении Гоча.
– Этого я не знаю.
– Ладно. Никаких проблем. Ставлю доллар против цента, что этот парень окажется в картотеке. Кеннет Гоч или Гарриэт Ларю в алом платье и в сандалиях из крокодиловой кожи.
Встав, он положил руки в карманы, словно спрятав туда пару пистолетов.
– Ну, а больше ты, Майк, мне ничего не расскажешь?
Риальто полез в задний карман и достал открытку и конверт. Прятать их больше не имело смысла. Если кто-нибудь и поможет ему, то только Айзек Канаан. Поэтому и необходимо настроить его в свою пользу. Передав детективу открытку, он пояснил:
– Это было у Кении Гоча под подушкой. Я увидел это, пока сидел в палате, дожидаясь, когда он проснется. Просто стало интересно, сам знаешь, как это бывает, вот я и достал из-под подушки, а он тут же облевал меня своей кровью и я машинально спрятал это в карман.
Канаан осмотрел конверт, а затем прочитал текст открытки.
– Спасибо, – сказал он. – Я перед тобой в долгу…
– И велик ли этот долг?
Разгадать ход мыслей Риальто было нетрудно.
– Не думаю, что Лаббок и Джексон всерьез считают тебя наемным убийцей. Просто хотят, чтобы ты хорошенько попыхтел.
– Но мне это совсем не нравится.
– Посмотрю, что можно будет сделать, – сказал Канаан. – Но ведь, сам понимаешь, не все от меня зависит.
Когда Свистун проснулся, Мэри Бакет уже ушла.
Слов ночной песенки он не запомнил, а мелодия по-прежнему звенела у него в ушах, напоминая о ее недавнем присутствии.
Она оказалась нежной и несколько скованной любовницей; какие-то страсти бушевали в глубине, но она не давала им вырваться на поверхность.
Он скатился с постели и когда его ноги коснулись пола, невольно вскрикнул от холода. Если бы не отчаянная необходимость сбегать в уборную, он немедленно вернулся бы под одеяло. И проспал бы еще часок, еще денек, еще целую неделю.
