Евгения Юрьевна из той же папочки наманикюренными пальчиками достает аудиокассету и вставляет ее в стереосистему. На ней записан первый акт драмы со Сморчковым в главной роли. Повторять текст произведения у нас нет никакой надобности, ибо вы уже слышали его в исполнении дуэта: Евгения — Мокрухтин.
Те же, кто присутствует на спектакле впервые — то есть «крыша» барыги, — прослушивают запись с большим интересом. Петушки смотрят на своего шефа насмешливо. Тот ерзает в кресле, запись превращения его в идиота не доставляет ему радости. А боевые слоны издают хрюкающие звуки, как будто в жаркий день купаются в водах Ганга. Щелчок — и кассета закончилась.
И вдруг глава плодоовощной базы господин Сморчков находит решение. Глупо отрицать очевидное.
— Да, я согласен. Я жертвовал. Но я хочу знать теперь, куда пошли мои пожертвования!
Барсуков вальяжно обращается к своему директору:
— Евгения Юрьевна, покажите, пожалуйста, Николаю Гавриловичу соответствующие документы.
Евгения достает из папки целую пачку:
— Вот договоры с подрядной организацией, вот копии платежек, вот расчеты фонда заработной платы, вот ГСМ…
— Какие еще ГСМ? — взвиваются петушки.
— Горюче-смазочные материалы, — поясняет спокойно Евгения. — Чернозем возить надо? Надо. Щебенку надо? Надо. Саженцы надо? Все надо! За просто так вам никто ничего не сделает. Вот документы об оплате.
Документы ходят по кругу: от Евгении к Барсукову, от Барсукова к Сморчкову, от Сморчкова — к петушкам, которые уже услужливо передают их боевым слонам. А те возвращают Евгении — в папочку. Перпетуум-мобиле первого рода.
Глава плодоовощной базы опять задумывается. Где же их можно прищучить?
— Хорошо, я согласен. Документы у вас в порядке. А теперь мне хотелось бы посмотреть своими глазами, на что пошли мои пожертвования.
— No problem! — весело разводит руками Барсуков и встает. — Поехали.
Поднимаются и остальные. Дружной гурьбой они покидают кабинет. Но Барсуков не может не порезвиться, иначе он не Барсуков:
— Таечка, если будут звонить из мэрии, я на объекте.
Занавес.
Акт второй, сцена вторая.
Те же актеры, но теперь на пленэре. Окраина Кузьминского парка в районе Люблино. Три машины подъезжают к шлагбауму, закрывающему въезд в парк. По ту сторону шлагбаума два милиционера в тенечке под деревом пьют за столиком чай. Рядом пасется лошадь.
— Здравствуйте, товарищи, — говорит Барсуков, солидно вылезая из своей «Волги».
— Кто это? — тихо спрашивает один мильтон другого.
— Не знаю. Может, из префектуры?
А Барсуков продолжает играть.
— Мы сейчас в парк не пойдем, — обращается он к мильтонам, — а проверим пока работу здесь. — Мильтоны, услышав «проверим», пытаются встать, но Барсуков жестом белой и пухлой руки останавливает их. — Сидите, товарищи. — И поворачивается к Сморчкову: — Вот здесь начинается наш объект. Проезд автомобильного транспорта запрещен. Видите — «кирпич», — и показывает на знак. Под знаком вывеска: «Историко-рекреационный комплекс Кузьминки-Люблино». — Люди должны отдыхать, наслаждаться тишиной, чистым воздухом, природой. Даже милиция у нас не на колесах, а на экологически чистом транспорте. — Он обращает внимание гостей на лошадь.
Та поднимает голову и утвердительно трясет головой, звякая сбруей. Все же говорят про нее.
— Умное животное, — заключает Барсуков. — Поэтому машины мы оставим здесь, не волнуйтесь, они под надежной охраной, — многозначительно смотрит он на все еще слегка встревоженных мильтонов. — Пойдемте, господа.
Один из мильтонов спрашивает по-простому у боевого слона, лицо которого ему кажется подобрее:
— Слышь, мужик? Откуда вы?
Тот сверху смотрит на шмакодявку:
— Оттуда.
Мильтон отходит к напарнику и шепотом докладывает:
— Они оттуда, — и показывает головой в сторону центра Москвы.
Группа подходит к распахнутым настежь железным воротам, за которыми виден обширный двор, заставленный вагончиками и разными машинами.
— Вот это наше хозяйство, — дает пояснение Барсуков. — Видите: грейдеры, трактора, самосвалы. Евгения Юрьевна, пригласите сюда кого-нибудь из начальства.
Евгения раз в месяц бывает здесь, поэтому смело подходит к одному из вагончиков и стучит в окно. На крыльцо вылезает мужик, вытирающий ладонью жирные губы. Он в пластмассовой каске и брезентовой робе. Прораб Василий Семенович.
— А? — с трудом узнает он Евгению, потому что все еще находится под впечатлением котлет. — Чего?
— Приехали посмотреть, как идет работа.
— Откуда торф? — кричит Барсуков прорабу, присаживаясь на корточки перед черной горой.
— Это не торф. По документам значится воронежский чернозем, — поправляет Евгения, хотя прекрасно знает, что это и в самом деле торф с ближайших подмосковных торфяников.
— Вы посмотрите, какой жирный, — щупает Барсуков горсть земли и передает ее Сморчкову. Что остается делать Сморчкову? Тоже с многозначительным видом щупать.
А Барсуков разливается соловьем под аккомпанемент настоящих соловьев, ибо дело происходит в начале лета:
— Между прочим, вот этот воронежский чернозем фашисты во время войны увозили эшелонами в Германию. Представляете, на какую сумму они нас ограбили? Это же очень дорогая вещь.
Сморчков стоит рядом, смотрит на черную кучу и думает: «Вот мои денежки».
Барсуков отряхивает ладони и тяжело поднимается с корточек:
— Евгения Юрьевна, где у нас саженцы?
Евгения вопросительно смотрит на прораба. Тот поворачивает голову. Там навес.
— Вон, под навесом, — переводит Евгения с языка жестов.
Группа тянется к навесу. Действительно саженцы. Барсуков подходит к кустам, корни которых обернуты полиэтиленом, и читает бирочку:
— Саженцы облепихи. Мытищинский питомник декоративного садоводства. Цена тридцать рублей. Да, дороговато. Но это же облепиха! — и переходит к другим кустам. — Саженцы яблони. Сорт «антоновка». Акционерное общество Ильинское-Усово. Евгения Юрьевна, у нас есть документы на антоновку?
— Да, конечно. Я в офисе господам показывала. Пожалуйста, можете еще раз посмотреть. — И она с готовностью протягивает листок.
Николай Гаврилович с досадой отмахивается. Он уже понял, что тут ничего не докажешь. Сколько ее, этой антоновки? Тысяча или две? Не станет же он считать. А если недосчитается, скажут: остальное посадили. И поведут тебя на место, и покажут — вот вам, посадили. А что вырастет из этого, никто ведь не знает. Иди доказывай, что ты не верблюд. Эх, Николай Гаврилович, Николай Гаврилович! Лучше бы эти саженцы ты у себя на даче посадил!
Барсуков как слышит его тайные думы:
— Теперь, Николай Гаврилович, я думаю, нам следует пройти и посмотреть, как их сажают, как они растут, как цветут. С рабочими побеседуем, с дизайнерами.
Метрах в пятнадцати от них — не разберешь, рабочий ли, дизайнер ли — стоит парень в одних плавках перед открытым водопроводным люком и трет себя мочалкой. Вода наполняет колодец почти вровень с откинутой чугунной крышкой. Намылившись, «дизайнер» прыгает в шахту, как в прорубь. Вынырнул, отфыркивается.
— Вот наши рабочие, — представляет Барсуков. — У них обеденный перерыв. Вы откуда, товарищ? — обращается он к торчащей из люка голове.
— А с Житомира, — мылит голову «дизайнер».
— Значит, с братской самостийной Украины. — Барсуков отходит. — И таких здесь очень много. Рабочая сила у нас — дешевая. Украина, Молдавия, Казахстан. Одним словом — беженцы. Мы деньги на ветер не бросаем.
Николай Гаврилович чувствует, что над ним глумятся, но возразить ничего не может. Сам смотреть требовал, вот теперь и любуйся.
И он любуется, во что превратились его кровные. А превратились они в клумбы цветов над линией люблинской ветки метро, работы велись здесь открытым способом, потом сверху все засыпали и разровняли, а сейчас компания «Экотранс» территорию облагораживает. А вот и яблоньки в цвету — какое чудо! И еще узнает Николай Гаврилович, что, кроме облагораживания территории над метро, было вычищено русло реки Пономарки, по этой реке любил бродить сам Федор Михайлович Достоевский во время работы над своим знаменитым романом «Преступление и наказание», который писал он как раз в Люблино летом 1866 года. Представляете? Как много интересного узнал в этот день Николай Гаврилович!
Делегация подходит к люблинским родникам. Старушки с пластмассовыми канистрами набирают холодную ключевую воду.
— Между прочим, этот источник — святой, — обращает внимание делегации Барсуков. — Известен народу с середины семнадцатого века. Спросите любую старушку. Бабуль, вода хорошая?
— Хорошая, — с готовностью соглашается старушка с бутылками из-под кока-колы. — Огурцы на ней солить — никогда не зацветут. И ядреные такие, аж хрустят!
