Немец сдвинул котиковую шапку на затылок и вытер платком потный лоб.
– Это конец, – произнес он дрожащим голосом. – Туза мне не перебить.
– Почему же? У вас еще есть шанс сравняться. Переворачивайте карту.
Риттер сунул платок в карман, затем протянул к карте дрожащие пальцы. То ли пальцы были потными и скользкими, то ли рука слишком сильно дрожала, но он не сразу смог перевернуть карту. Лишь с третьей попытки ему это удалось.
Он поднял на поэта сияющие глаза и радостно проговорил:
– Ваш туз бит, герр Маяковски.
Маяковский, однако, грозно сдвинул брови и сухо возразил:
– Мы не оговаривали джокера.
– Карты сказали свое слово, – с нажимом проговорил немец. – Это двадцать второй из старших арканов. Джокер! Ваш туз убит!
– Чушь! – грубо сказал Маяковский. – Чтобы джокер побил туза, нужно заранее это обговаривать.
– Не ищите лазейки, – презрительно проговорил герр Риттер. – Если вы честный игрок, вы признаете свой проигрыш.
Лицо Маяковского медленно побагровело.
– Как честный игрок, я сейчас надаю вам по шее и сдам в Чека, – сказал он, сжимая кулаки.
Немец вскочил со стула. Вид его был страшен – глаза сверкали, губы алели на бледном лице так, словно были испачканы кровью.
– Теперь вы мой должник, – с ледяной яростью сказал он. – И вы, а не я, должны броситься с моста. Если вы этого не сделаете, вы не мужчина. Я не оставлю вас в покое и не дам вам шанса отвертеться.
Не дожидаясь ответа Маяковского, герр Риттер повернулся, подхватил с кровати трость и зашагал к двери.
– Ну и катитесь! – захрипел ему вслед Маяковский, приподнимаясь со стула. – Скатертью дорожка, херр колбасник!
Немец хлопнул дверью так, что с косяка посыпалась штукатурка. Маяковский хотел еще что-то крикнуть, но вместо этого устало опустился на стул.
Лицо его было мрачным и потным. В глазах затаилась ярость.
«А что, если я и впрямь проиграл? – в ужасе подумал он вдруг. – Как теперь определишь?»
Маяковский пошарил рукой по столу в поисках папирос. Вспомнил, что папиросы закончились, и чуть не заплакал от ярости. Господи, что же это за пытка такая!
– А может, я схожу с ума? – громко спросил он вслух. – Может, никакого немца не было? Может быть, я его выдумал?.. Так и есть! Он просто мне приснился, так же, как в прошлый раз! А если так, то все, что было, вся эта нелепая игра – простое сумасшествие!
Поэт вскочил со стула и принялся расхаживать по комнате, ероша ладонью волосы. Внезапно он остановился перед камином, быстро присел на колени и достал из мусора смятую пачку от папирос. Стал судорожно открывать ее, но вместо этого порвал. Бросил и снова вскочил на ноги.
Некоторое время он стоял, не зная, что предпринять, потом вдруг прижал ладони к лицу и мучительно проговорил:
– Лиля.
«Писать! Срочно!» – вспыхнуло в мозгу.
И вот Маяковский уже за столом, склонился огромным телом над маленьким листком бумаги. Волосы взъерошены, на щеке следы от золы, рука сжимает перо, а перо торопливо выводит:
«Я люблю, люблю, несмотря ни на что и благодаря всему, любил, люблю и буду любить! Будешь ли ты груба со мной или ласкова, моя или чужая. Все равно люблю!
Смешно об этом писать, ты сама это знаешь. Мне ужасно много хотелось здесь написать! Я нарочно оставил день продумать все это точно. Но сегодня утром у меня невыносимое ощущение ненужности для тебя всего этого.
Едва ли ты прочтешь когда-нибудь написанное здесь. Тяжко, что к дням, когда мне хотелось быть для тебя крепким, и на утро перенеслась эта нескончаемая боль. Если совсем не совладаю с собой – больше писать не стану…»
Перо на секунду зависло над бумагой и вновь стало покрывать лист мелкими буквами, и каждое горячее слово вжигалось, вгорало, въедалось в бумагу, как татуировка.
«Любовь это жизнь, это главное. От нее разворачиваются и стихи и дела и все прочее. Любовь это сердце всего. Если оно прекратит работу, все остальное отмирает, делается лишним, ненужным. Но если сердце работает, оно не может не проявляться в этом во всем. Без тебя (не без тебя «в отъезде» – внутренне без тебя) я прекращаюсь. Это было всегда, это и сейчас».
Маяковский бросил перо на стол.
Он поднялся и хотел выйти из-за стола, но внезапно все вокруг закружилось, силы покинули его, и он тяжело, как подстреленный медведь, всем телом, всем ростом, всей своей неповоротливостью повалился на пол, сшибая стул и переворачивая стол.
Бумаги рассыпались по полу, белея, как пятна снега. Чернильница покатилась по свежему листу, оставляя за собой кривую фиолетовую дорожку.
Москва, май 200… годаМарго и Петя Давыдов со смехом ввалились в квартиру.
Давыдов щелкнул переключателем, и прихожую залило ярким светом.
– Нет, Петь, правда, все было замечательно! – смеясь, сказала Марго. – Зря ты наезжаешь. Отличный ресторанчик!
– Ну, н-не знаю. Мне кажется, живая музыка могла бы быть чуть менее «живой». Они играли так, что стены дрожали. Хорошо еще, что удалось выбить отдельный к-кабинет.
– Даже не спрашиваю, сколько это тебе стоило.
– И п-правильно делаешь, что не спрашиваешь. Шампанского?
– Нет. Я сегодня так много пила!
Марго крутанулась вокруг собственной оси и засмеялась.
– Давыдов, я совсем пьяная!
– Г-глупости. Ты будешь «совсем пьяная», если свалишься под стол. А пока это не произошло, можно продолжать веселиться.
– Петь!
– Что?
– А помнишь, как в первую нашу встречу ты дрался со скинхедами?
– Я не дрался. Я просто н-накостылял им как следует.
– А потом ты дал тому негру денег на такси. Признайся, ты специально пускал мне пыль в глаза?
– К-конечно. Я пытался тебя очаровать.
– И у тебя это неплохо получилось. Ты был такой забавный.
– Был? А сейчас, значит, нет?
– Сейчас ты мужик, самец! А тогда был мальчишка-несмышленыш.
– Как насчет того, чтобы выпить с самцом по бокалу шампанского?
– Французского?
– А разве бывает другое?
– Пижон! Пять лет назад ты и «Советское» не часто пил.
– Все течет, все меняется.
– Особенно шампанское!
Марго рассмеялась.
Петя достал из холодильника бутылку и с тихим хлопком откупорил пробку.
– Вуаля! – сказал он. – Ни капли не пролито.
Марго похлопала в ладоши и насмешливо произнесла:
– Высший пилотаж! Посмотрим, как ты разольешь его по фужерам.
Разлил хорошо. Поднял сверкающий фужер и провозгласил:
– Я хочу в-выпить за самую прекрасную девушку на этой планете!
– Только на этой?
– Н-на других я пока не бывал. За тебя, Маргоша! За твои зеленые г-глаза, которые прекраснее любых изумрудов!
Выпив шампанского и посоревновавшись с Петей в остроумии, Марго снова подошла к стене и стала разглядывать фотографии.
– Зачем ты ездил по всем этим «горячим точкам»? – неожиданно спросила она.
– Там хорошо п-платили, – небрежно ответил Петя.
– Только из-за этого?
– Нет, конечно. Просто… я хотел, чтобы люди видели, чтобы они знали. Люди не хотят замечать чужой б-боли. Приходится тыкать их носами.
– Поэтому твои фотографии такие…
– Кровавые?
Марго покачала головой:
– Страшные.
– Видимо, да. Нынче людей трудно чем-то зацепить. Приходится прибегать к запрещенным приемам.
Марго скользнула взглядом по снимкам.
– И все-таки, несмотря ни на что, ты классный мастер.
– Фотографии, сестренка, это тени души. Если удастся поймать такую тень, значит, снимок будет удачным. – Он подумал и пояснил, морща лоб: – Фотография – это никакое не искусство, это магия. Прошлое существует в фотографиях, оно н-никуда не исчезает. Оно есть, и все. И неважно, кто в момент съемки стоял у фотоаппарата. Человек тут вообще не важен. Важен т-только снимок. Объектив вместо глаза.
– Я вижу, ты много об этом думал.
– Было дело. Понимаешь, фотография – это дыра в ткани времени, дыра, через к-которую мы можем заглянуть в прошлое. Но иногда и прошлое может взглянуть на нас оттуда.
– Ты говоришь как какой-нибудь мистик, а не как разумный человек.
– Я ни во что не ставлю разум д-дремлющий, – с грустной улыбкой процитировал Петя.
В сумочке у Марго запел мобильник. Марго, повозившись с сумкой, достала его, прочла сообщение.
Вынужден уехать по делам. Когда вернусь, дам о себе знать.
Андрей Берсенев.– Какая свинья, – пробормотала Марго, сощурив похолодевшие глаза.
– Это ты п-про кого? – поинтересовался Петя.
– Не важно.
Телефон снова полетел в сумку.
«Каков подлец, – думала Марго без всякой злобы, лишь с досадой и обидой. – Как год назад. Сообщение прислал – герой! Не буду о нем думать – слишком много чести для подлеца».
Марго с фужером в руке поднялась с дивана и подошла к стене. На этот раз ее взгляд привлекла одна фотография, на которую в прежний приход она как-то не обратила внимания.
