Вторая комната — гостиная, спальня, мастерская, центр мироздания. Исторической кровати, на которой спали несколько поколений, нет. Ее вывезли в городскую квартиру. Вместо нее наскоро сколоченные полати. Матрасы, одеяла, подушки, простыни — все свежее. Я сбрасываю кроссовки, носки, рубашку и брюки. Для мытья здесь служат корыто, таз и кувшин. Я откатываюсь холодной водой. Пыль дорог и проселков, пот путешественника. Переодеваюсь в блузу.
Лежать вот так, поверх одеяла, на жесткой лежанке — совершенно упоительное занятие. Но я встаю и совершаю короткое путешествие в погреб. Он на кухне, возле стола. Здесь наши небольшие припасы. Окорок, сыр, сидр. Я нацеживаю кувшин этого лучшего напитка всех времен и народов, отрезаю изрядный кусок мяса, поднимаюсь наверх. Хлеб я принес с собой. Купил по пути в лавчонке.
Стоят длинные волшебные вечера. Примерно час я лежу отдыхая, затем встаю, раздвигаю занавески, из-за полатей достаю папку, беру чистый лист. Тюбики с гуашью ждут меня на столе…
Белое поле листа сочится дурманом. Я глажу рукой плотную дорогую бумагу — грешную плоть беспечальнейшей в мире юдоли. В тубах, полных, не использованных еще, таятся все мои восходы и закаты и, может быть, тот закат, что будет последним. И когда будет тот последний, то музыка его зазвучит высоко, так, что и подумать страшно.
Прежде я чистой влажной широкой кистью промываю бумагу, чтобы влага вошла в белую основу неглубоко, но основательно. Три краски главные. Я выдавливаю на палитру голубую, светло-желтую и красную. Затем начинаю составлять тот волшебный зеленовато-прозрачный, тот, которым верхние срезы холмов соприкасаются с небом. Когда мне кажется, что я попал в цвет, начинаю утяжелять его, насыщать и, когда четыре градации зеленого выстраиваются на палитре, беру ту самую главную кисть, с которой уже неделю не расстаюсь. То провожу ею по щеке, то рассматриваю, то постукиваю по ребру ладони.
Около восьми я в первый раз положил краску на лист, и следующие два часа пролетели, как будто их и не было. Я немного слукавил все же. Была у меня еще и умбра, и сажа, и белила были…
Подорожный ковер не жег подошвы, а деревья и травы, тронутые умброй, ожили. Холмы дышали воздухом этого вечера, и солнце скатывалось по краю дальнего. Я спешил — уходил свет — доделать этюд этот, по памяти, памяти не только сегодняшнего вечера, дня, но всех тех дней и вечеров, которые я прожил на этой земле, блуждая по окрестностям французской деревни, словно выпавшей из времени.
Подняв голову от листа, в оконном окоеме я увидел женщину возле колодца…
Я познакомился с ним сегодня днем, а уже ночью отправился в гости.
— Все рушится. Они заставили все этими говняными супермаркетами. Этим дерьмом американским кормят людей. Когда-то у нас было несколько небольших магазинчиков. И Дюран и Дюпон разорились. Но я еще держусь. Я булочник. А без багета, извините, они не скоро обойдутся. Замороженная пицца — воплощение дерьма. Хлеб — это плоть Родины.
Я пил божоле и закусывал свежайшим белым хлебом, полчаса назад вынутым из печи. Теодор переоделся, но все не спешил покидать свою пекарню.
— Ты встаешь-то во сколько?
— Первым встает сын. Включает печь, готовит стол, проверяет замес. Он года два учился, прежде чем я его пустил в дело.
— А захочет он принять от тебя бизнес?
— Гастон-то? Пусть попробует. Вообще-то нация возвращается к земле. Все меньше молодежи интересуется деньгами, ценными бумагами, спекуляциями с недвижимостью. Вот посмотришь. Еще десять лет, может быть, даже пять-шесть, — и никакого супермаркета здесь не будет.
— А что будет?
— Будут три-четыре магазинчика и шикарный рынок. Там будет все. Давай еще выпьем.
— А во сколько твоему сыну нужно вставать?
— Где-то в половине четвертого. Печь мы будем до двух дня. Потом можно отдохнуть до пяти. И до семи вечера снова сюда.
— Но сейчас не семь вечера и не два ночи.
— У меня проблемы. Муку неудачную купил. Оплошал. Теперь вот кручусь.
— Но хлеб-то прекрасный.
— Это ты приукрашиваешь. Хлеб хуже, чем всегда. Но мог быть совершенно плохой.
— Ничего, если я еще посижу?
— Сиди, конечно. Нужно иногда расслабиться.
— Ты вообще-то пьющий?
— Не понимаю твоего вопроса…
— Виноват.
— Опять не понимаю. Откуда ты?
— Я из Польши. Преподаю язык.
— В каком городе?
— В Кракове.
— Я не был в Кракове. А кто ты по рождению?
— Дедушка из Нормандии, мать из Гаскони. Война. Родился вообще в СССР. Но потом родители оказались на оккупированной территории. На Север не вернулись.
— О! Как там зимой? Очень холодно?
— Я слабо помню. Помню, что в детстве носил валенки. Играл в снежки. Белоруссия не самое холодное место.
— Ты, значит, из России. Ты сибиряк.
— Нет. Это еще дальше.
— Раз ты сибиряк, выпьем водки. У меня есть анисовая. У меня тут все есть.
— Нельзя ли еще хлеба?
— Почему же нельзя? Ты и вправду не француз. Но говоришь здорово. Сейчас я принесу булочки с маком. И масло есть. Давай.
Теодор возвращается.
— У меня полтора выходных в неделю. И на пенсию я надеюсь уйти в пятьдесят пять. Домик уже купил. Ты любишь ловить рыбу?
— Давно этим не занимался.
— Я не могу не ловить.
— А сколько лет ты печешь хлеб?
— Шестнадцать.
— Ты настоящий мужик.
— Хочешь, научу тебя печь? Пойдем, сделаешь десяток булочек.
Мы уходим. Теодор показывает, как лепить булочки, как работает печь, как ставить. Я делаю с десяток, потом он отбирает у меня рабочее место.
— Ты посмотри. Они совершенно кособокие. Надо мной смеяться будут. Дай-ка я сделаю все снова. Пойди выпей водки.
Он возвращается через пять минут.
— Ты думаешь, для чего я это все делаю? Встаю в три часа, света белого не вижу?
— Для чего?
— А ты не догадываешься?
— Любишь это дело.
— Я людей люблю. Хлеб может быть совершенно разным. Не то что дерьмо из супермаркета. Хотя и они мне иногда делают заказы. А людям нужно одним поподжаристей, другим не очень пропеченный. Штучный заказ. Потом, пирожные. Этим занимается жена. Ореховый торт уже никому не нужен. А ведь недавно это была наша гордость. Но мы выкрутимся. Приезжай к нам через год. Приедешь? Давай еще выпьем. По-сибирски.
Мы допиваем бутылку как раз к трем часам, когда на смену приходит его сын, вместе с женой. Она уводит Теодора. Мне нужно возвращаться.
Инспектор полиции Андре Лемуан беседует с фермером Клодом Леви
— Так кто все-таки эти люди?
— Серж их привез. Серж Жюли, хозяин дома.
— Он сам тут живет?
— Нет. Его здесь не было года два, мы с Фернандой присматривали за домом. По-соседски. А Серж живет в Марселе. Работает в ателье.
— В каком?
— У художника. Он и сам художник.
— Это его работа?
— Дайте-ка сюда… Нет. Это не рука Сержа. И притом он, как это называется, ну, современная живопись, где ничего непонятно.
— Абстракционизм?
— Нет. Не то слово. Я забыл.
— Так это не его лист?
— Нет. Это пейзаж. Наши окрестности. Вот, я узнаю холмы. Видите? Церковь вдали. Хороший художник. Но не очень опытный.
— Почему вы так решили?
— Рука не очень верна, и нет какой-то целостности. Вы уж поверьте, я эти вещи чувствую. Ремесло есть ремесло. У Сержа как бы ничего не понять, но рука твердая, и настроение есть.
— Вам бы критические статьи писать.
— Да зачем? Пусть это делают те, кто в этом ничего не понимает. Иначе им не заработать на хлеб. Все это новое искусство выдумано теми, кто ленится или не может сделать настоящую вещь, а другие, кто и этого не может, втолковывают людям, что в этом что-то есть. Так вот они и кормят друг друга.
— А ваши-то дела как?
— Урожай был в том году неважный, а в этом будет еще хуже. Но голодать не придется.
— Так, давайте начнем сначала. Дом достался Сержу по наследству.
— Да. Жака мы похоронили четыре года назад. Он жил один восемь лет, Анна ушла раньше.
— А кроме Сержа был у них кто-нибудь?
— Нет. Только он.
— И что? Часто он их навещал?
— Нет… Как-то раз прожил здесь целое лето. Это когда у него были проблемы с Жаклин.
— А теперь?
— Теперь у них все нормально. Но она сюда не приезжала. У нее идиосинкразия на родителей Сержа. Так. К Рождеству. И то не всегда.
— Ну а эти люди? Кто они?
— Мы толком и не знаем. Серж привез их и сказал, что это его друзья. Из Лотарингии. Акцент и правда, тот еще.
— Они тоже художники?
— Нет. Просто знакомые. Мужчине лет сорок. Девочке лет семнадцать.
— Они родственники?
— Вначале мы думали, что это отец и дочь. Но потом…
— Интимные отношения?
— Да. Они особенно и не скрывались. Ну как, скажем, молодожены.
