Вошел Ларс Огестам, наклонился, присел на корточки и объяснил этим двоим, что им надо перекусить, им это не повредит, и добавил, что Джон, когда закончит, сможет подняться в зарешеченную клетку на крыше тюрьмы, Огестам договорился, чтобы ему дали несколько минут подышать свежим январским воздухом.
Хелена Шварц сидела на стуле в тюремном коридоре и ждала, пока Джон в сопровождении охранника отправился наверх. Она попросила разрешения закурить, Эверт Гренс, стоявший ближе всех, пожал плечами, и Хелена истолковала это как согласие, пошарила в карманах куртки и достала ментоловые сигареты.
— Я пять лет не курила.
Она зажгла сигарету, затянулась торопливыми затяжками, словно спешила.
— Вы ему верите?
Она немного дрожала, когда говорила это.
Эверт неохотно ответил:
— Я ничему не верю. Я уже говорил.
— Он правду рассказал?
— Не знаю. Вы знаете его лучше, чем мы.
— Выходит, что нет.
Два охранника маячили в другом конце коридора, уборщик драил пол немного поодаль.
— Он сидел в тюрьме?
— Если верить американским властям, то да.
— Десять лет?
— Да.
— Приговоренный к смерти?
— Да.
Она заплакала, очень тихо.
— Значит, он убил человека.
— Этого мы не знаем.
— Но его осудили за убийство.
— Да. И, черт побери, он, видимо, виновен. Но в то же время то другое, что он рассказывал: имя, наказание, побег, — все совпадает. Поэтому, возможно, он и правду говорит, когда утверждает, что невиновен.
Он протянул Хелене носовой платок, который всегда носил в кармане брюк. Она взяла его, вытерла глаза, нос и снова посмотрела на него.
— Такое случается?
— Когда осуждают невинного?
— Да.
— Не так уж часто.
Когда Джон вернулся, у него были мокрые волосы, бледные щеки покраснели: на улице было холодно и шел снег, долбаная зима продолжалась.
Все ждали его возвращения.
Трое полицейских, прокурор, Хелена.
Все они смотрели на него, следили за каждым его шагом, пока он шел к стулу, ждали, когда он продолжит свой рассказ.
— Приятно, когда морозец. Мне даже нравится, когда ветер пробирает до костей, тогда можно прийти домой и согреться.
Он встретился с ней взглядом.
— Так было там, где я вырос, в Огайо.
Хермансон давно сидела молча. Она знала, что скоро наступит ее черед. И вот он настал.
— Джон, мы слушаем. И ваша жена, Хелена, тоже слушает.
Это она, Хермансон, несколько дней назад начала с ним разговор, и ей его заканчивать.
— Но мы, Джон, все думаем: чему нам верить? Говорит ли задержанный правду? И почему, почему в таком случае он делает это только сейчас?
Джон кивнул:
— Думайте что хотите. То, что я рассказываю сейчас, — это то, что я знаю.
Хермансон подождала, потом протянула вперед руку — продолжайте, пожалуйста.
На стене у него за спиной висели часы, они раздражали его — часы, он все еще ненавидит их.
— Я знаю, что был прямо бешеным… Неуправляемый, вспыльчивый, я кидался на всех и каждого. Два раза меня отправляли в исправительную школу, а я этого заслуживал каждый месяц.
Он повернулся к часам, этой красной пластмассовой штуковине.
— Можно мне их снять?
Хермансон проследила за его взглядом.
— Конечно. Снимите.
Джон поднялся, снял часы и крюк, на котором они висели, подошел к двери, открыл и поставил с другой стороны у порога, прислонив к стене, затем снова закрыл дверь.
— Я знаю, что, когда мне было шестнадцать, я встретил ту единственную женщину, которую я, кроме тебя, Хелена, на самом деле любил.
Он посмотрел на жену долгим взглядом, потом опустил его — на пол из пластика, какого-то зеленоватого цвета.
— Я знаю, что однажды вечером ее нашли мертвой на полу в спальне ее родителей. Финниганы. Так их звали. Я знаю, что в ее теле обнаружили мою сперму, мои отпечатки пальцев были по всему ее телу и во всем доме. Но мы, черт побери, встречались дольше года! Я знаю, что судебный процесс был сплошной неразберихой, журналисты и политики набились в зал заседаний: а она была несовершеннолетняя и красавица, она была дочерью человека, работавшего в штабе губернатора. Я знаю, им просто нужен был какой-нибудь мерзавец, чтобы его ненавидеть, — кто-то, кто должен был умереть, раз она умерла. Я знаю, что был приговорен к смерти. Я знаю, что мне было семнадцать лет и что я был безумно напуган, когда меня привели в камеру в Death Row в Маркусвилле. Я знаю, что сидел там и ждал смерти десять лет. И я знаю, что однажды вдруг проснулся в большом автомобиле, который мчался по шоссе между Колумбусом и Кливлендом.
Он положил руку себе на грудь.
— Это все. Все, что я знаю.
Хермансон поднялась, посмотрела на сидевших в комнате, а потом указала на дверь.
— Здесь очень душно. Хочет кто-нибудь что-то выпить? Я, по крайней мере, умираю от жажды. А вы, Джон, похоже, вам тоже не помешает выпить чего-нибудь.
Она вернулась с шестью чашками кофе, конечно, все разные — с молоком и без, с сахаром и с молоком, с сахаром и… она несла их заказы на крышке от бумаги для ксерокса, какое-то время все просто пили и ждали, когда Джон продолжит рассказ.
— Все прочее… как я оттуда выбрался… этого я не знаю. Мне это неизвестно.
Он покачал головой.
— Помню только звуки. Какие-то запахи, размытые картины. А между ними — темнота. Свет. И снова темнота.
Хермансон пила кофе, с молоком и сахаром.
— Попытайтесь. Должно вспомниться больше. Мы хотим знать, мы должны узнать, что еще произошло.
Джон немного вспотел в этой душной комнате, где не было вентиляции. Он рассказал о сердце, которое тогда начало барахлить, как он в течение нескольких месяцев чувствовал слабость, а в тот самый день ему стало хуже.
— Охранник, кажется это был сам начальник охраны, Вернон, так его звали, вдруг открыл камеру и вошел внутрь. За ним следом еще два охранника. Мне полагалось носить наручники. Так всегда было. Если кто-то входил в камеру или тебя вели куда-то — надевали наручники, и несколько охранников шли следом.
— Хотите еще? — Хермансон указала на его пустую чашку.
— Спасибо. Чуть позже.
— Тогда сами скажите когда.
Джон говорил, уставившись в пол, но время от времени поднимал взгляд, искал свою жену, ее взгляд, словно проверял, понимает ли она то, что он рассказывает.
— Пришла врачиха. Попросила меня снять штаны. Пипетка. Кажется, это так называется. Она была у нее в руке, она вставила ее вот сюда и ввела какое-то лекарство.
Он указал на свой зад.
— Эта усталость… даже еще хуже, словно… не знаю, чувствовал ли я себя когда-нибудь так же… вяло. Кажется, пришел еще один врач. Я не уверен, может, мне это и привиделось, но кажется, это был мужчина, моложе той женщины, он принес таблетки, помню, что я что-то проглотил.
Эверт Гренс беспокойно заерзал, неудобный стул и проклятая спина, которая вечно болит, он украдкой покосился на Свена, Огестама и Хермансон, сидевших рядом, попытался сменить позу так, чтобы не спугнуть странный рассказ, который рождался у них на глазах.
— Я лежал на полу, не знаю почему, просто лежал, и все… не мог подняться. Потом… я почувствовал укол. Прямо вот здесь. Понимаете? Мне сделали инъекцию, я почти уверен в этом, какое-то лекарство ввели мне прямо в член.
Он провел рукой по лбу и так и не опустил руку. Заплакал. Не сильно, не отчаянно, слезы текли медленно, словно вынося изнутри то, что просилось наружу.
— Я научился считать время. Каждая секунда тикала во мне. Мы ведь только этим и занимались. Обратным отсчетом времени. Но потом… после укола… потом я уже ничего не помню. Случилось ли это сразу. Или немного погодя. Я… я после этого не мог дышать. Не мог пошевелиться. Не мог моргнуть, перестал чувствовать сердце, я был парализован, в сознании, но совершенно парализован!
Хермансон взяла его пустую чашку и скрылась в коридоре. Когда она вернулась, Джон больше не плакал, он взял кофе, выпил полчашки и снова наклонился вперед.
— Я умер. Я был уверен в том, что умер! Кто-то поднял мои веки и капнул в глаза несколько капель. Я хотел спросить зачем, но не мог пошевелиться… меня словно не было. Понимаете? Понимаете! Такое ощущаешь перед смертью, какая-то бешеная сила вырывается изнутри. Кто-то крикнул: «Он умер!» Кажется… кажется, мне сделали еще один укол. В сердце. И что-то в шею… И я заснул. Или исчез. Иногда мне кажется, что я на время умер, кто-то ведь крикнул: «Он мертв!» Я был в сознании, лежал на полу в камере и слышал, как меня объявили мертвым! Назвали время, мое имя, я слышал это. Понимаете? Я это слышал!
Его последние слова закружились в тесной комнате и, рикошетом отскочив от собравшихся, вернулись к нему.
— Я умер. Я был в этом уверен. Когда я очнулся… когда я увидел… я знал, что я уже неживой. Было так холодно. Я лежал в комнате, которая казалась холодильником, а рядом, как и я, на носилках, лежал другой человек, совершенно белый, лицо его было обращено к потолку. Я ничего не мог понять. Как я мог видеть, как я мог мерзнуть, если я мертвый?
