— Там смертельная скука, — ответил Костька Славич. — Ребята, даже не представляете, как они живут? Как в пластмассовом ведре…
— А у нас смертельные забавы, — и мы отправились освещать непосредственное действо, происходящее у свежей могилы.
Что бы там не говорили, а все похороны похожи. Во всяком случае, принцип один: живые прощаются с нарумяненной куклой, говоря о ней только прочувствованные и хорошие слова; потом по традиции закидывают могильную яму горстями холодного суглинка… смотрят, как хекающие гробокопатели обкультуривают могилку, закладывая её венками и цветами; и скоро перед взором как бы огорченной публики предстает веселенький шалашик с трепыхающимися от ветра атласными ленточками.
Усопший депутатик в гробовой лодке интересовал меня меньше всех. С такими не поговоришь по душам, а вот с оставшимися…
Господин Берековский тоже произнес короткую речь, из которой следовало, что святее его товарища и друга нет на этой грешной земле. С этим никто не спорил, даже я, хотя имел полное моральное право утверждать обратное.
Публика была, повторяю, самая высокопоставленная: замечались знакомые по ТВ лица тех, кто нес тяжелое и ответственное бремя, служа демократическому, понимаешь, народовластию. Среди них я заметил господина Щусева, который считал своим гражданским долгом посетить такое мероприятие. Тусовка — она и между гранитных плит с крестами это самое.
Я хотел было подойти к нему и предложить скандальный материалец с фото, да передумал: не дай Бог, хватит моего бывшего руководителя сердечный удар и… Нет, пусть живет, как живет, и мучается.
Наконец во всю мощь оркестр грянул «Прощание славянки», и живые поняли, что пора возвращаться к своим проблемам, которых выше крыше. И ещё выше. Многие торопились и поэтому, не выдержав толчеи, перепрыгивали через могилы. Божьи старушки на паперти неистово крестились, отпуская грехи, по причине удивительной платежеспособности грешников.
— Ну и что дальше, граф? — спросила Саша, когда мы медленно покатили в общей автомобильной колонне. — Так и будем, как собачий хвост?
— Туда торопишься? — кивнул на кирпичную стену кладбища, бесконечно тянувшуюся за боковым стеклом. — Что-что, а покормить фауну всегда успеем, ам-ам…
— Прекрати.
— Терпи. Бог терпел и нам велел.
— И долго терпеть, иерей?
Я выматерился. Про себя. Если хочешь провалить дело, возьми в долю женщину. Не успеешь будущий доход подсчитать, как тебя уже ведут в расход. Пришлось прочитать спутнице лекцию о вредной привычке торопиться под кладбищенские лютики. Зачем? Жизнь прекрасна, и прожить её надо с удовольствием, как это делает наш подопечный.
— Он живет, а мы подсматриваем, — морщилась Александра, — какое фи-фи.
— Мы ищем пути-дорожки к его бизнесу, — сказал я. — Найдем и тоже будем жить.
— А если он честный, как папа римский?
— У нас и папа римский брал бы взятки борзыми щенками, — отрезал. Лучше подумай, кто бы нам помог информацией?
— О папе римском?
— И о папе римском тоже.
Не понимаю, как этой девушке удалось стать активным участником нашего криминального образа жизни? Проклятые грозы в койке, и теперь ничего нельзя сделать. Дурная примета, когда дама на корабле, но ещё хуже, когда задает под руку вопросы, на которые трудно ответить…
Вечером выяснилось, что мы имеем дело не только с пошлым лавочником, но и возвышенным, блядь, меломаном — господин Берековский отправился в… концертный зал имени П.И. Чайковского. С очередным букетом алых роз. Создавалось такое впечатление, что он выращивает эти бутончике в каком-то своем южном дендрарии.
Когда машины банкира остановились у знакомого зала с колоннадами и я понял, что нас ждет Шестой концерт И.С. Баха, то заметно занервничал.
— Проведем хороший вечерок, — не поняла Александра. — А в чем дело, папарацци?
Помявшись, поведал в лицах трагикомическую историю, случившуюся в мою студенческую бытность.
Учился на нашем «потоке» по творческому обмену некто Хулио из солнечной Иберии, сын одного из деятелей коммунистической партии. Тогда существовала подобная практика: пока отцы гнили в казематах за свои убеждения, их дети получали интернациональную помощь в полном объеме гуманитарных наук. Был Хулио толстеньким и волосатым, как обезьяна в тропиках, но и был очень мил, весел и умел находить общий язык с противоположным полом. То есть обладал таким любвеобилием, что мы ему в подметки не годились со своей пролеткультовской простотой. И вот однажды он решил обаять девушку по имени Стелла. И была та Стелла необыкновенной фригидной стервочкой и меломанкой. К тому же блюла свою девичью честь, как коммунист партбилет. И по этому поводу вышел не слишком благородный спор между мной и Хулио.
Да-да, было и такое в моей биографии. Я решил попросту заработать сто баксов и пустил слух, что Хулио окажется жидок против нашей забронированной комсомолки, любительницы Баха, но никак ни траха. Естественно, слушок достиг ушей нашего интернационального товарища и он, как истинный любитель траха, но никак ни Баха, поспешил ко мне, чтобы ударить по рукам. И мы ударили при всем честном народе. Тут же возникли новые ставки: многие надеялись на непреклонность соотечественницы, а многие верили в горячий темперамент испанского сеньора. А срок исполнения всех желаний был оговорен в неделю. Шесть дней и пять ночей наш Хулио бился с неприступной крепостью. И все тщетно — ни слова, ни цветы, ни пение народных иберийских шансонет у двери члена ВЛКСМ не смогли тронуть его (в смысле, ее) бессердечного сердечка. Наконец кто-то догадался дать гранду добрый совет — пригласить недотрогу в концертный зал П.И. Чайковского на программу классической музыки, посвященной ХХ съезду работников рыбного хозяйства. Отчаявшийся Хулио решился на этот шаг. И о чудо — милая, но мужественная девушка с благодарностью приняла приглашение.
Надо ли говорить, что академические стены дрогнули от подозрительного наплыва студенчества, любителей тараньки, которое жаждало зрелища. И оно его получило.
Во-первых, Хулио убил всю заинтересованную публику своим фраком, это было великолепное платье особенно на джинсово-потертом фоне. Потом — букет великолепных роз в двадцать один бутончик. У недоверчивой Стеллы от такого внимания голова пошла кругом, как, впрочем, и у всех её подружек, успевших познать Хулио и его секретное оружие в штанах.
Ну хорошо. Походила влюбленная парочка по фойе, не обращая внимания на нищее и голодное студенчество. Как говорится, все с нетерпением ждали пьяно, форто, сольфеджио, сопрано и так далее. От такой нервной обстановки многие бегали в буфет, чтобы промочить горло и сделать новые ставки. Кто на Хулио, а кто на Людвига ван Бетховена.
Наконец публику приглашают в зал. Приятный такой, прохладный. С портретами осноположников фуг и гамм. Сцена опять же с белым, как пароход, роялем. Словом, красиво. Сели в плюшивые кресла. Стеллочка по сторонам ах-ах, как божественно! Si-si, думает свое Хулио, после концертной программы ты не так, пташка моя, заахаешь, чтобы провалиться мне на месте; ну, такую вставлю фугу — в гамму!..
Тут вытанцовывает на сцену дамочка, похожая на одряхлевшего тушканчика, и скверным голосом сообщает:
— Бр-р-рамс, минор с мажором, без альта, виолончели и скрипки. Рояль.
И удаляется, точно ей пришпилили ягодицы английской булавкой. Брамс, так Брамс-епамс, какая разница, думает свое Хулио, выдержу испытание, а там заслуженная награда.
В это время на сцене появляется пузанчик по фамилии Писин. Во фраке. И с бабочкой. И очень похожий на Хулио. Да-да, всему студенчеству показалось, что это он, наш любвеобильный синьор, на подмостках. Что за чертовщина?! Нет, вроде сидит. В партере и обществе приятном. А пузанчик поклонился и плюх за рояль. Обмер, как перед вечностью. И — бац-бац-бац! Ручками по клавишам. Как белым, так и черным. Туда-сюда — сюда-туда. Живенько так. Мрак. В смысле, повальный звуковой перетрах, от коего у Хулио мурашки по спине забегали в такт гаммам. Мука — не музыка. Ко всему манерная стервочка опускает свою голову в кудряшках на его плечо и повторяет с чувственным предыханием:
— Ах, как божественно!
И чувствует Хулио к своему ужасу, как его фуга поднимается, точно штык в руках бойца-антифашиста. В полный рост. Во взятых напрокат портках. Все выше и выше. Пришлось несчастному программкой свое бесчинство прикрыть.
Кое-как первый акт этой музыкальной фиесты нашим интернациональным другом был вынесен. Больше всего раздражало, что на сцену выходила тушканчикообразная тетка с напоминанием о том, что будет исполняться. Только к гаммам привыкнешь — все, конец номера и в полной тишине цокает этот вертлявый зверек, чтобы визгливым голосом сообщить:
— Гендель. Адажио без сопрано.
