— Гендель. Адажио без сопрано.
Понятно, что часть молодой публики и Хулио притомились от такого садистского развлечения, и почувствовали глубокое облегчение, когда эта самая тушкан-мадам объявила:
— Ант-р-р-ракт, засранцы!..
О какое счастье! И все мы (с Хулио впереди) ринулись в буфет, чтобы восстановить баланс и гармонию в ослабленных организмах.
И случилось то, что должно было случиться. Я угостил товарища рюмочкой коньяка, он — меня. Он — меня, я — его. Я — его, он — меня. И так далее. Тут дают первый звонок, мол, засранцы второй раз, по своим местам.
— Только не в эту пыточную музыкальную шкатулку, — сказал я Хулио. Готов признать свое поражение, будем считать, что поимел ты Стеллу, а вот слабо выйти на сцену и сбацать испанскую народную мурку.
— Не слабо, — отвечает товарищ, — и очень, ик, даже не слабо. Мурка моя любимая песнь.
Ударили по рукам. Кто был рядом, тут же сладил новые ставки. Дальнейший ход событий был полукриминален. Мы пробрались в служебное помещение, нашли гримуборную маэстро Писина. Придвинули к двери шкаф, подвернувшийся кстати, и пошли на визгливый голос чучундры, объявляющей очередной цирковой номер. Публика (ее большинство) кашляла и переговаривалась в ожидании маэстро. Тот задерживался — гению можно все. Что такое пять минут паузы перед вечностью? Наконец — вот он! Однако что такое, почему мастер так потемнел обликом и шаг его весьма нетрезв? Не обращая внимание на волнение в зале, маэстро меж тем хлопнулся на табурет, как в лужу, обмер перед тенями великих и… рявкнула такая мурка, что у публики волосы встали дыбом. Дама-тушканчик хлопнулась в обморок, выпав из-за кулис на сцену. С публикой (ее большинством) сделался столбняк. И пока общество находилось в глубокой депрессии, проклятый гаер сбацал малинка-калинка, раскинулось море широкое, королева красоты, ленка-енька, буги-вуги.
Я же держал оборону у двери, но оказался слаб перед нарядом милиции с автоматическим оружием. Получив прикладом удар по ребрам, укатился под рояль. Где и помогал Хулио, цепляясь за ножки инструмента и утверждая ором, что он поданный ОАЭ. Si-si, ик, поддерживал меня товарищ. Отряд правопорядка вынужден был таскать бесценный музыкальный инструмент по сцене вместе с заявителями, пока не выяснилось, что они самым хамским образом клевещут. На дружеские Объединенные Арабские Эмираты. Словом, случился свинский, гадский и возмутительный скандал.
— Врешь ты все, Ванечка, — смеялась Александра. — Такого не может быть?
— Было же, — потрогал ребра.
— И что Стелла? Осталась старой девой?
— Отдалась Хулио. Когда женила его на себе. И уехали они в солнечную Иберию, а я остался, — вздохнул. — И занимаюсь черт знает чем.
— Это точно, — проговорила спутница. — И я вместе с тобой.
— Значит, завтра идем на овощную базу? — пошутил.
— После того, как… — решительно открыла дверцу автомобиля. Надеюсь, тебя, родной, не потянет на сцену. По старой памяти.
— Не. Разве только в буфет.
И мы, посмеиваясь, отправились повышать свой культурный уровень в области классического музона. Билеты в кассе отсутствовали, но были в руках хлипкого меломана с ужимками клакера. По фойе гуляла светская публика, готовая к приему духовной пищи. Господин Берековский находился в хорошем расположении духа и рядом с дамами постбальзаковского возраста, на дряблых выях коих сияли бриллиантовые колье. Два телохранителя банкира изо всех сил старались придать своим бандитским физиям осмысленность. Это у них получалось, когда, очевидно, вспоминали счастливое детство.
Моя спутница чувствовала себя, как рыба в воде, лучше не сказать. Раскланялась с тремя нафталинными старушками, участницами крестьянского восстания 1861 года, поприветствовала взмахом руки театрального критика с напудренным лицом, защебетала с бесполыми подружками…
Я почувствовал себя чужим на этом искрящемся празднике жизни и отправился в известное местечко, где легко восстанавливался душевный баланс. Рюмка коньяка — и мир расцветает над тобой, как шелковый парашютик над любителем воздушных ям.
Эх-ма, хорошо летать под свободным небесным куполом, единственное, что огорчает — это приближающаяся панцирная твердь, о которую очень даже можно крепко ебзнуться всем своим слабым скелетом. Не напоминает ли этот казус всю нашу жизнь. Мы рождаемся в мир с радостной верой в бессмертие, и живем, пунцовея и наливаясь жизненной силой, не подозревая, что совсем скоро наступит унылая пора увядания… Брр!
Лучше об этом не думать, и я пропускаю ещё одну рюмашечку для оптимизма. Ничего, живы будем, не помрем. Полетаем ещё под куполом шапито, если представить, что мы все участники циркового представления.
Третий звонок призвал меня подняться, чтобы выступить с отдельной развлекательной программой? А почему бы и нет, ха-ха? Жаль, что Хулио в своей Иберии, мы бы повторили свой уникальный номер. Эх, какие отчаянные молодцы гибнут в женских вулканических жерлах. Держись, Хулио, я, ик, с тобой! И легким пританцовывающим шагом выпал из буфета.
О, что такое, господа? В полупустом фойе наблюдалась производственная суета телохранителей, они окружили восторженно-праздничную, галдящую группку; и среди прелестных женских головок я к своему удивлению…
— Эй, Александра, — сделал шаг и наткнулся на преграду, а точнее на спину телохранителя, похожую на Великую Китайскую Стену. — В чем дело, товарищ? — возмутился.
— Тихо стоять, — процедила ВКС.
— Чего стоять-то, мне туда надо?
— Минуточку.
От возмущения я потерял дар речи. Ничего себе — у нас свобода передвижения или её уже отменили постановлением очередного обдолбанного от большого ума правительства?
Пока я бунтовал у ВКС, щебечущая группка женсостава последовала в директорскую ложу. Мои попытки присоединиться к прелестницам оказались тщетными. Я обозвал телохранителей популярными парнокопытными, что не произвело на них никакого впечатления, и отправился в зал, откуда доносились инициативные гаммы. Плюхнувшись в кресло последнего ряда, я с обходительной настойчивостью вырвал театральный бинокль из рук невыразительной меломанки и с его помощью нашел господина Берековского, сидящего перед сценой с экзальтированным видом, потом перевел окуляры на директорскую ложу — там цвел дамский цветник. Я начал было рассматривать живые, блядь, орхидеи, да пришедшая в себя любительница сольфеджио уцепилась в бинокль, как цаца в отполированную кость, и мне пришлось уступить… Я всегда уступаю женщинам в их критические дни.
Делать нечего и под звуковую капель фортепьяно я забылся в легкой коньячной полудреме. И причудилось мне, что сижу вместе с милой Сашенькой в знаменитой мраморной едальни-херальни «Метрополя», где бушует стихия ресторанно-кофейного празднества. По залу плавают воздушные шары, пенится шампанское, лоснятся щеки…
— Великая жратва, — морщится любимая, одетая в строгий и деловой костюм с гибкой бриллиантовой брошкой, похожей на знак $, в петличке.
— Как говорится, по барабану и палочки, — примирительно замечаю. Люди отдыхают.
— Отдыхают, — хекает. — Зачем мы здесь?
— Ты же хотела быть, как все, — и смотрю на сцену: столб света ниспадает на белый рояль. — Помнишь анекдот? «Хорошее местечко попалось на концерте в филармонии? Нет, там нет хороших мест — отовсюду слышится музыка.»
Александра хотела ответить, но её опередил торжествующий вопль публики:
— Великий Хулио! Ху! Ху! Хулио! — скандировали истерические дамы, хлопая в ладоши.
К роялю спешил импульсивный, толстенький и родной для меня Хулио. Ба, дружище, хотел я его поприветствовать, но испанский синьор, расправив фалды фрака, сел за рояль. Наступила благоговейная тишина. И грянула мурка. Публика взвизгнула от счастья. Я пожал плечами — как быстро, однако, меняются вкусы.
Потом звучит последний аккорд и маэстро, сдержанно поклонившись, удаляется за кулисы. Я успеваю заметить на его потном лице младенческую улыбку. Кому улыбается великий Хулио — ни мне ли? Не выдержав, признаюсь спутнице, что знаю его. С самой лучшей стороны.
— Да? — радуется Александра. — Я тоже хочу с великим Хулио познакомиться.
— Я бы не советовал. Любвеобилен, как донхуан. Ты не устоишь, и я буду вынужден ломать ему пальчики… Хрусть-хрусть…
— Нет-нет, устою.
— Ой, смотри, девка, — вздыхаю, — все вы обещаете. Кто слишком высоко взял, тот не закончит песню.
— Ну, Ванечка…
И мы идем за кулисы. Нас встречает привычный мир балагана, непостоянства, декламаций и актерского нахальства. Мелькают оголенные тела девушек варьете. Курит старая клоунская чета. На декорациях спит художник с обиженным лицом непризнанного гения. Капризничает кастрированный тенор. Меня все знают и радостно приветствуют:
