Певичка явно не афишировала цель своего прохода по залу, задерживалась то у одного столика, то у другого. Но Илья понимал, что идет она именно к нему. Ему тоже не нужно было афиширование. У девицы имелся постоянный кавалер из их среды — удачливый барыга, злой и хваткий. Зачем наживать себе неприятности?
А певица уже крутилась, припевая и виляя бедрами, рядом. Присела на минутку на колени к его соседу, так же, на мгновение, — к нему. Но успела, обхватив шею руками, шепнуть на ухо: «Жди!» Видимо, уловила в глазах Гусара нечто…
Во второй половине ночи певицу сменял канканчик длинноногих балеристочек. Илья стоял у входа, покуривая, когда она выпорхнула из ресторана. Швейцар кликнул коляску и услужливо подсадил ее. Женщина вроде бы даже и не поворачивалась в его сторону, но так ловко мгновенным взглядом подтвердила свое «Жди!», что Гусар, докурив сигару, забрал пальто и вышел, дав швейцару на чай.
Пройдя квартал, он переулком вернулся к черному ходу, рассудив, что встреча может состояться именно здесь. А через несколько минут за углом, судя по шуму, остановился экипаж и вскоре женская фигура вынырнула оттуда, быстро направляясь к нему. Женщина открыла черный ход своим ключом и в темноте, очень уверенно, провела Илью в свою уборную. Плотно задернула шторы и зажгла ночник. Была весела и очень возбуждена. Все повторяла:
— Наконец-то, красавчик, я тебя соблазнила! Такого гордого и упрямого!
Она боялась своего ухажера, потому торопилась. Гусар тоже чувствовал нарастающее возбуждение, но не оттого, что певичка картинно обнажалась перед ним.
Вкрадчиво-ласково он оглаживал ее крупные груди, живот, бедра. Потом, когда она только лишь начала постанывать, он ощутил болезненно-томительный спазм и… все. Он замер, а когда приподнялся, увидел вопросительные глаза женщины.
— Это все? — спросила она. В голосе дрожало разочарование. Он хотел его услышать. После, вспоминая, он сам себе признался: да, хотел услышать и разочарование, и презрение. Чтобы волна настоящего возбуждения ударила в мозг. Чтобы крикнуть в лицо проклятой сучке:
— Тебе мало? Я могу еще, так, как никто другой!
Гримаса страсти так похожа на лицо, искаженное болью. И крики-стоны одинаковые, не различить. Правда, он не мог допустить шума, и когда бил ножом, зажимал женщине рот ладонью. Она почти не сопротивлялась, потому что уже первый удар в живот парализовал ее страхом и болью. Гусар нанес ударов пять, когда в нем что-то взорвалось, затопив жаром. Не удержавшись, он пискнул тонко и жалобно, как зайчонок, и упал рядом с умирающей женщиной, корчась в сладких судорогах.
Он ушел, как и пришел, незамеченным. Никто в убийстве этом и не думал его подозревать. Больше Илья с женщинами не общался, знал, что все кончится точно так же. И хотя временами ему очень хотелось вновь испытать и возбуждение, и наслаждение, страх попасться полиции и пойти на пожизненный срок оказывался сильнее. И вот теперь, на каторге, он вдруг взял и все рассказал Лычу. Поначалу сильно жалел о своей болтливости, боялся, что верзила поставит его на крюк. Но время шло, Лыч оставался ему верным корефаном. И лишь незадолго до освобождение Гусара сказал однажды:
— Это ты, малец, дуру погнал, что от баб стал бегать. Фаловать пером — это и мне бы понравилось. Хотя, конечно, по мне лучше елдаком. А еще краше — на пару: каждый по-своему, а потом шмонай ножичком и трухай в свое удовольствие.
Гусар представил себе, и у него колени задрожали.
— Вдвоем интереснее, да! И безопаснее. Можно обставить все так, что никто не заподозрит. Но тебе, — протянул с сожалением, — еще долго свою катушку мотать.
— Э, нет! — Лыч захихикал, тряся головой. — Мне здесь, малец, не климатит. Скоро я ломанусь!
Но Гусар, хоть и промолчал, был уверен, что бежать из этих мест — дело невозможное.
Освободившись, Илья сразу поехал в Харьков, взял деньги и паспорт, купленный у Пуза. Еще на каторге он решил, что станет Петром Уманцевым и будет вести легальную жизнь. Ни в тюрьму, ни на каторгу попадать он больше не намерен, ни за что! Эта жизнь не для него. Денег у него в личных сейфах много, нужно найти им применение. Правда, Уманцев по документам моложе на три года. Да это никакая не помеха. В молодости Илюшка выглядел старше своих лет, а войдя в возраст, стал наоборот — казаться моложе.
Уехать жить Илья решил в город Саратов. Во-первых, потому что Уманцев в тех краях не бывал, и там его не знают. По словам Пуза, его покойный дружок в сторону Волги никогда даже и не смотрел. Во-вторых, о Саратове Гусару не раз рассказывал Лыч — он был из тех мест. Расписывал, называл известных барыг и даже одну малину. А Гусар, хоть и хотел отойти от уголовщины, знал хорошо: жизнь — вещь непредсказуемая. Мало ли что случится, и хорошо, если есть рядом места, куда можно нырнуть с головой, не оставив на воде даже кругов.
И еще одно: в Саратове — Илья Круминьш сам это знал, — есть хороший театр. А он решил заняться тем, о чем давно подумывал и к чему имел талант. Петр Уманцев станет артистом.
О следователе Петрусенко Гусар, конечно же, слыхал от своих харьковских дружков. Уважительно-ругательные отзывы. Но приезжего следователя он поначалу никак не связывал с харьковской знаменитостью. О нем рассказала ему Анета Городецкая и даже назвала фамилию — вскользь. Однако Харьков и Саратов так далеко были друг от друга, что память Гусара не отозвалась, подвела. И только на вечере у Орешиных, когда он увидел следователя, услыхал его имя — Викентий Павлович, — сердце у него на секунду остановилось, а потом зачастило с перебоями. В минуту он вспомнил все, что ему когда-то о Петрусенко рассказывали в случайных разговорах — то один, то другой харьковский уголовник. Выходило, что от этого сыщика нет спасения. Вспомнилось ему и то, что Петрусенко выезжает в другие города на расследование сложных преступлений… Неприятная была минута, но Уманцев быстро взял себя в руки. Что ему бояться? К нему ни с какой стороны не подойти. А репутация у него безупречная: любимец города, талантливый актер, жених юной княжны… Кому в голову придет заподозрить в жутких убийствах такого человека?
И все же, когда Петрусенко подошел к нему, сам назвался харьковчанином, заговорил о харьковских театрах, Уманцев не смог заставить себя быть приветливым и обаятельным. Может быть, впервые не совладал с собой, не вошел в роль. Ему бы откликнуться, сказать, что играл в харьковском театре — он и вправду немного знал театральный свет города. Но он вдруг испугался. Одно дело разыгрывать сцену перед Ксенией, которая и сама бывает в Харькове наездом. А тут — настоящий театрал, знаток. Вдруг что-то не так скажешь, ведь не простой человек — сыщик! И кто упрекнет его в молчании? Не захотел говорить, и все.
Не ожидал Гусар, что появление приезжего сыщика вызовет у него смятение чувств. Испуг, что ли? Чувство страха доныне было неведомо ему, как и раскаяния. И если почти год после освобождения он не общался с женщинами, то объяснялось это не боязнью или попыткой изменить себя. Было много хлопотных дел: улаживание прежних связей, переезд в Саратов, устройство, начало артистической карьеры. Театр околдовал его! Да, он был, конечно, преступником, но, как считал сам, совершенно неповторимым и талантливым, как в преступлениях, так и в обычной жизни. Из тех, кому удается все!
Гусар, теперь уже Петр Уманцев, быстро восстановил в памяти многое из читанного и виденного ранее. Еще до приезда в Саратов он обзавелся сфабрикованным дипломом слушателя Петербургской театральной школы, и небольшой, но внушительной гастрольной биографией. После первых же ролей в двух пьесах город загудел: в театре появился новый актер! Молод, красив, талантлив — душка!.. Он с блеском отыграл зимне-весенний сезон, летние водевили.
Жарким августом, когда театр закрылся на вакации, он уехал отдыхать с группой новых друзей — молодых, но уже заматерелых купцов-миллионщиков. Во владении одного из них был чудесный остров на Волге, с просторным летним домом, конюшней, псарней — всем, что нужно для охоты. Пароход причалил к удобной пристани, хозяев и гостей ждали пролетки, с шумом и гиканьем покатили по разогретой солнцем песчаной дороге, уходящей, казалось, в густую чащобу. Но непроходимые дебри незаметно расступались, места становились все красивее и живописнее, и вот они выехали к барскому дому — каменному дворцу на зеленой горке… Слуги еще до вечера разгружали пароход и тащили в погреба снедь и выпивку.
Так прекрасно Уманцев еще никогда в жизни не отдыхал. Выдающий себя за дворянина, он боялся своего неумения ездить верхом. Однако с первого же раза сел в седло, как влитой. И к охоте у него оказалось настоящее чутье и азарт. Через несколько дней богатые друзья смотрели на него чуть ли ни с преклонением. А уж когда он пару вечеров блестяще обыграл в карты всю компанию, его авторитет подскочил до небес. А он, сам себя приструнив, больше не пускался в игре на шулерские штучки, хотя все равно часто выигрывал — опыт есть опыт.
