Я зажег свет.
Обои пытались содрать, и они висели клочьями. Пол был усыпан осколками битой посуды вперемешку с набивкой тахты и двух дорогих кресел. Сорванные со стен картины с разбитыми стеклами тоже валялись на полу.
Чувствовалось, что квартира была обставлена с претензией на элегантность, весьма неожиданную для такого дома.
Открытая застекленная дверь, оказавшаяся не разбитой, вела в комнату, отделенную от прихожей небольшим коридором. Пол коридора был покрыт паласом.
— Паулино? — позвал я.
Никто не ответил. Я шагнул к двери. В коридоре у стены лежал Паулино и смотрел на меня. На нем была рваная, покрытая пятнами засохшей крови рубаха. Лицо опухло, почернело и было в кровоподтеках. С рассеченных бровей свисали темно-коричневые струпья.
— Воды, — еле слышно прошептал он, и на распухших губах вздулся кровавый пузырь.
Я подошел и попытался приподнять его, прислонив к стенке. Лицо Паулино исказилось от боли. На нем не было живого места.
— Паулино, это я, Тони Романо.
— Воды, — повторил он.
Вряд ли он узнал меня. Глаза были открыты, но подернуты какой-то красной пленкой. Мне тоже стоило труда узнать его в подобном виде.
Прислонив его к стенке, я пошел на кухню. Войти туда было очень трудно. Осколки тарелок, чашек и прочей кухонной утвари покрывали пол слоем в несколько сантиметров. Кто-то не пожалел сил и злости, чтобы превратить в груду мусора кухню, бывшую когда-то чистенькой и даже кокетливой. Я пошарил ногой и с большим трудом нашел среди осколков эмалированный бело-голубой половник, украшенный двумя красными сердечками. Налив в него воды, я вернулся к тому, что осталось от Паулино.
Он снова сполз на пол. Я наклонился, подсунул ему под голову руку и поднес к губам воду. Паулино жадно глотнул, закашлялся и выплюнул мне на пиджак воду, смешанную с кровью. Кашель сопровождался конвульсиями, голова его моталась, как у тряпичной куклы.
Я вливал в него воду маленькими глотками, кое-что ему все же удалось проглотить. Когда вода кончилась, я снова посадил его, прислонив к стенке.
Теперь глаза были закрыты набухшими веками, грудь не шевелилась. Я попытался нащупать пульс, но так и не смог. Сердце останавливалось, было ясно, что он умирает.
Следы крови на паласе вели к дверям другой комнаты.
Я пошел туда. Кровь была всюду: на стенах, на голубом матрасе, на полу. Все было разбито, изуродовано. Те, кто орудовал здесь, были одержимы слепой яростью.
Я прислонился к косяку двери и опять посмотрел на Паулино, лежавшего на полу бесформенным мешком.
Глаза его снова были открыты, казалось, он смотрит на меня.
— То… ни, — с трудом произнес он.
— Паулино, дружище, — ответил я. — Сейчас вызову «скорую».
— Нет, — он хрипел, как будто внутри у него что-то ломалось. Я наклонился пониже. — То… ни. Тони, Португалец… Португалец… и…
— Не говори, если не можешь, успокойся. Сейчас вызову врача.
Я уже собирался выпрямиться, но он ухватился за рукав моего пиджака.
— Он ушел с Дельбо, Тони… с Дельбо.
Я снова наклонился.
— Понятно, Паулино, понятно. Я знаю. Португалец ушел с Дельбо.
— Как давно… мы не виделись… как давно… друг…
— Да, Паулино, давно.
Странный слабый огонек мелькнул у него в глазах. Он попытался сжать мне руку.
— Я сказал Португальцу… что ты… должен работать с нами…
— Хорошо, Паулино. Не надо говорить, отдохни немного.
— Фотографии… сволочь, он отдал фотографии этому… этому…
— Дельбо.
— Да. — Изо рта у него снова потекла кровь.
— Я знаю. Фотографии у Дельбо, не надо об этом думать.
Паулино кивнул и закрыл глаза. Потом снова открыл.
— Луис… Луис сказал, что…
— Да, Луис. Он умер… точнее, его убили. Ты знаешь, кто его убил, Паулино?
— Да… — Он открыл и закрыл рот.
Я наклонился совсем близко.
— Кто?
Как только он пытался заговорить, с губ стекала красная слюна, рот открывался и закрывался, как у большой рыбы, выброшенной на берег.
— Я… я ему… говорил, что ты мой друг, а… Ванесса…
Ванесса…
— Ее убил Португалец. Кто убил Луиса?
— …тебя нет… я ему говорил… тебя нет…
— Я знаю, Паулино. Ты сказал Португальцу, чтобы он меня не убивал. Ванессу он прикончил, введя ей в вену героин, а меня не стал убивать, потому что ты не велел. Я знаю.
Подобие улыбки скривило его кровоточащий рот.
— Паулино, я хочу знать, кто убил Луиса Роблеса, Луисито. Ты помнишь Луисито Роблеса?
— Луисито… да… Сначала он сказал «да», потом «нет»… и…
Большой сгусток черной крови мягко скатился изо рта на его подбородок, потом на грудь, окрасив рубашку в новый тон. Он широко открыл и сразу же закрыл глаза.
Сильные конвульсии свели тело, затем он обмяк. Голова скатилась набок, между ног стало растекаться темное пятно.
Я выпрямился. Не очень-то приятно наблюдать агонию человека.
Возможно, Дельбо и Сорли застали его в спальне и там избили. Паулино не был слабаком, он, конечно, защищался, но они его били со знанием дела и добили. А потом оставили медленно умирать. Они даже не попытались вызвать врача. Паулино добрался ползком от спальни до середины коридора. На это у него ушли последние силы.
Я поднял уцелевший стул и сел. Закурил сигарету. Было четыре часа утра. Усталость свалилась на меня, сил не было.
Наверно, я сидел так около часа, выкурив за это время пять сигарет. Успокоившись немного, я встал и подошел к Паулино. Тело уже начало остывать.
Только тогда я заметил, что у Паулино были волосы.
Красивый темно-каштановый парик сдвинулся немного набок. Он ему очень шел. Как это я раньше не обратил внимания. Ведь у Паулино не было волос, в армии его звали Лысый.
Он не должен умереть со сдвинутым набок париком.
Это было бы смешно.
Одной рукой я осторожно приподнял его за шею, а другой поправил красивый парик. Мечта всей его жизни.
Из-под парика что-то торчало. Это что-то находилось между уже безжизненной головой и париком. Я потянул за край. Клочок сложенной вдвое, пропитанной потом бумаги.
Положив голову Паулино на пол, я встал, держа в руках клочок бумаги. Потом развернул его.
Это была квитанция фотолаборатории на улице Монтеро.
Срок исполнения завгра. То есть сегодня. Паулино должен был получить сегодня пленку.
Дельбо унес не все фотографии.
31
Цвет грузовика на фотографии был неопределенным.
Задний борт кузова опущен, к нему приставлен скат, по которому спускаются коровы. Все затянуто облаком пыли, придававшей фотографии несколько фантастический вид. Коровы большие, старые и испуганные.
Всего снимков было двенадцать, большая часть нечетких, плохо сфокусированных. На фотоконкурс их бы не взяли. На десяти были видны те же коровы и тот же грузовик, и только два показались мне интересными. На одном можно было разглядеть группу людей, с улыбкой позировавших фотографу на фоне великолепных, чистых загонов для скота, в которых стояли толстые, гладкие телята, похожие на откормленных детей из обеспеченных семей.
Другой снимок был сделан в том же месте, но уже в другое время, и люди были иные.
Вместо откормленных телят на земле валялись разные животные: ослы, старые козы, вялые овцы, коровы, у которых уже не было сил подняться. Двое мужчин со смазанными лицами улыбались, сидя на ограде загона.
Я перемешал фотографии, как колоду карт, и снова разложил их на столике. Рядом лежали негативы.
Зазвенел телефон, прервав мои размышления о коровах, ослах, Луисе и Паулино.
Звонил Дартаньян. У него был отлично поставленный голос.
— Это надо сделать сегодня ночью. Тони. У меня все готово.
— Сегодня? Послушай, Рикардо, деньги еще у Драпера и…
— Отдашь в другой раз, — перебил он меня. — Чем раньше сделаем, тем лучше.
— У тебя есть ключи?
— Да.
— Аппарат?
— За кого ты меня принимаешь?…Слушай, Тони, я не хочу тянуть… Или сегодня ночью, или забудь обо мне.
— Ну что ты обижаешься, Рикардо. Учти, тебя ждет куча денег. Как тебе удалось?
Он помолчал.
— Выдал себя за поставщика бронированных дверей, что, впрочем, не так уж далеко от истины. — Он рассмеялся. — Дверь в квартире — высший класс, круглый французский замок фирмы "Дорадо Пассо" с двойной блокировкой. В подъезде замок ерундовый, его можно открыть пилочкой для ногтей. Но план придется все же изменить. Мы должны встретиться.
— Хорошо. Когда тебе удобно?
— В полчетвертого.
— Я зайду.
— Мне не хочется, чтобы ты приходил ко мне, Тони…
Лучше я к тебе приду ровно в три.
— Как хочешь.
— И еще одно. Это будет последняя услуга, которую я тебе оказываю… Я не хочу тебя больше видеть.
— Понятно.
Он бросил трубку. Было семь часов вечера, еще не стемнело. Я снова уселся на софу перед столиком, на котором были разложены фотографии.
