это. Ей не нужно было счастье, ведь его так сложно ваять из жесткого, неприглядного камня жизни, тем более в окружении таких же иссушенных людей. Быть счастливым – это тяжелый труд. Даже нет, это постоянная война с собой, с суровым враждебным миром, со своими демонами. Поэтому проще избрать миражи и гоняться за несуществующими идеалами. Так сделала мама. Она перестала видеть реальность. Меня перестала видеть! А ведь у нее ближе меня никого не было… Но с нами такого не случится! Мы поможем друг другу. Создадим вместе свой кусочек рая…
– Замолчи… прошу…
Он отстраняется, всхлипывая.
Мои слова, коснувшиеся самых потаенных глубин одинокой души, терзают его. Я вижу: об этом он мечтал, как и я. К этому всегда стремилось его жаждущее любви сердце. Любить, быть любимым, жить, сея жизнь и свет, преумножать любовь, а не страдания.
– В жизни все нужно добывать, само в руки ничего не падает. И иногда ради счастья приходится приносить большие жертвы. Непомерно большие… Но мы будем вместе, и все плохое станет лишь темным закоулком памяти, – говорю, пытаясь дозваться до его разума.
– Закоулком, полным трупов ни в чем не повинных людей? – кричит он сквозь слезы. – Почему? Почему ты делала это? Как это связано с тем, что ты сейчас говоришь? Мы ведь действительно могли бы быть счастливы, если бы не ты!
Снова этот вопрос без ответа: почему?
– Если бы я знала… – шепчу скорее себе, чем ему. А потом добавляю чуть громче: – Наверное, я поломана. Другого объяснения нет.
С улицы доносится топот множества ног. Беспокойный гул голосов.
Момент настал.
– Решайся, спасай нас, – говорю тихо, чувствуя, как что-то странно сжимается в животе. – Пожалуйста…
– Нет, – выдыхает он, и мир расплывается размытым пятном. Распадается на миллион кусков моя вера в чудо.
– Умоляю…
Я совсем уже не узнаю себя. Разве я так могу?
– Нет, – повторяет он беззвучно, одними губами.
– Зубов! – кричат снизу. – Не двигаться! Мы поднимаемся!
Вова напряженно молчит. Я опускаюсь на пол, стоять как-то вдруг стало тяжело.
В люке, соединяющем этажи, появляется вооруженный полицейский, торопливо карабкается по неудобным ступеням. За ним – еще двое. Для моей комнатушки слишком много народу.
– Вы как? – склонившись ко мне, спрашивает один из вошедших. В ответ только лишь киваю: мол, нормально.
В сопровождении потока дежурных, незапоминающихся фраз Вове надевают наручники. Он не сопротивляется, молчит. Только лишь смотрит на меня болезненным, измученным взглядом. Щеки уже сухие, но плечи вздрагивают, будто от всхлипов. Я смотрю в ответ, закусив разбитую губу, которая от этого снова начинает кровоточить. Он не обвиняет меня, я не обвиняю его, но оба мы хорошо понимаем, чем все закончится.
– Володя! Володя! – голосит снизу теть Галя, пытаясь прорваться к люку. – Что происходит?!
Кто-то – видимо, одна из соседок, – пытается ее успокоить, но тщетно.
Спускаться на первый этаж процессии из полицейских и нас с Вовой приходится тоже неловко, по одному, скрипя старыми ступеньками. Ссутуленного Вову уводят из домика, наверняка в импровизированный штаб, чтобы допросить. Теть Галя с причитаниями семенит следом, крича, чтобы ее сына отпустили. Я тоже зачем-то бреду за ней, пока кто-то из полицейских мягко, но настойчиво не останавливает меня.
– Побудьте лучше дома. Придите в себя, водички выпейте. Еще много работы предстоит.
Молча останавливаюсь. В глазах все так же мутно. Что это со мной?
Соседи с ближайших участков глазеют и шепчутся, толком не понимая, в чем дело. Вскоре всем им снова придется пообщаться с полицией, рассказать, кто что видел и слышал. Сколько лет они еще будут вспоминать этот дачный сезон? Много, наверное. Но мне этого уже не узнать, потому что я уеду.
Один полицейский, склонившись над бездыханным телом матери, делает снимки. Его напарник сосредоточенно записывает в блокнот.
Отворачиваюсь.
Больно смотреть.
Возвращаюсь в дом. Мне действительно нужно прийти в себя.
Андреев рассеянно наблюдал через оставленную распахнутой дверь, как растрепанная, бледная, с разбитым лицом девушка умывается, обрабатывает рану, кипятит чайник. Обычные каждодневные действия сейчас выглядят странно, неуместно и даже жутковато. То ли потому, что чуть ли не под окнами лежит труп ее матери со свернутой шеей, то ли потому, что девушка двигается, словно автомат: неторопливо, размеренно, механически. Она наверняка еще в шоке. Пережить такое… Зубов тварь, просто конченая тварь, хорошо бы ему впаяли пожизненное. Страшно подумать, что случилось бы, не заметь ребята, как он ночью уходил с участка, и не отправь их Бровкин на проверку. От штаба до этой улицы идти прилично, и если бы все сложилось иначе, полиция просто не успела бы вовремя. Девчонке нужно отмечать второй день рождения.
Одно только не укладывалось в голове лейтенанта: почему Стригач не убил ее ночью, когда приходил? Зачем вернулся домой? Забыл что-то? Но ведь особых причуд в плане убийств у него не было, обходился всегда подручными средствами. Девушку в лесу вообще голыми руками положил. Может, устал после постельных игр или хотел с девчонкой повременить, но его раскусили и действовать пришлось не по плану?
В общем, вопросов для дальнейшего расследования хватало.
На участок подошел Бровкин и о чем-то говорил с главным следственно-оперативной группы. Андрееву же вновь предстоял опрос свидетелей, благо в этот раз разъезжать по округе не было нужды, да и сами люди были готовы к диалогу.
Потерпевшая – то есть Таисия Егорова – неожиданно спросила из дома:
– Извините, а к маме можно подойти?
– Нет, – с неохотой отозвался лейтенант, опасаясь, что девушка расплачется или начнет артачиться. – Место происшествия трогать нельзя.
К облегчению молодого человека, Егорова только лишь понятливо кивнула и ушла в глубь дома.
Андреев же, вздохнув, вытащил толстый блокнот и пошел брать предварительные показания.
Следствие прошло быстро. За столь громким делом следили и журналисты, и вышестоящие власти, даже какой-то местный депутат. Наверное, потому, что его дочь тоже не так давно убил серийник.
Всеобщий интерес подогревало то, что улик катастрофически не хватало. Поэтому многие представители общественности поговаривали, что Зубова оправдают за недостатком доказательств. Но роковое стечение обстоятельств и показания множества свидетелей сделали свое дело.
Суд прошел без повторных слушаний и эксцессов. Матери жертв вели себя сдержанно, обходясь без экспрессии и оскорблений. Лишь только их выстуженные болью потери и ненависти глаза говорили о многом. Подсудимого приговорили к пожизненному заключению. Все факты были против него. Время убийства второй жертвы совпадало со временем приезда мужчины в дачное общество, хоть у того
