красивый из ободков, тот, где огненно-рыжие косы уложены в три ряда. – Такие запоминаются надолго, правда? Это Лены Кругловой, с третьего этажа. Помнишь ее?
– Девочке было двенадцать, когда ее нашли в подвале дома с проломленным черепом и отрезанными волосами, – глухим и бесцветным, как у заговорившего во сне ребенка, голосом продолжает мать. – Хорошая была девочка.
Дрожь пробегает по ее поникшим плечам.
– Хорошая, – подтверждаю, беря с подставки ободок и нежно проводя пальцем по ярким сплетениям. – Плохая смогла бы отбиться от девчонки, что старше всего-то на несколько лет. А Лена надеялась, что я ее отпущу. Хорошие люди все такие наивные.
– Таисия, – голос матери прервал всхлип, – замолчи… Замолчи, ради бога!
– Как так? – поднимаю брови. – Разве тебе не интересны подробности? Да и про других хотелось бы рассказать, они того заслужили.
– Это же все неправда, это какой-то бред, – застонала женщина, закрывая лицо руками. От былой Лидии Степановны не осталось и следа.
– Бред это то, чего человек не может объяснить. Я же могу объяснить все-все. Каждый свой шаг.
– Ты была в городе, когда убили Дину!
Она все еще ищет соломинку, за которую можно было бы ухватиться…
– Странно, – игнорируя ее слова, размышляю вслух, – почему ты пытаешься оправдать меня теперь? Ни тогда, когда мои поступки – детские поступки – заслуживали оправдания, даже нет, просили его, а теперь, когда ты знаешь, кто я?
Мать, все еще сидя на полу, впервые за время разговора взглянула мне в лицо, но тут же поспешно отвела глаза.
– Но ты ведь действительно была в городе, – повторяет она, но менее уверенно.
– Вовсе нет. Моя охота шла полным ходом. Выслеживание, изучение, подготовка к действиям.
– Володя под подозрением! Я поняла это при даче показаний! А ты его покрываешь!
– Да уймись ты, – кривлю губы. – Не приписывай моих заслуг другим. Так нечестно.
И тут хрупкий лед ее самозащиты треснул под жаром много лет сдерживаемых эмоций. Наконец-то.
– Нечестно?! – вскрикивает она, кое-как поднимаясь на ноги. – Я всю жизнь на тебя положила! Я делала все, чтобы сделать из тебя человека! А ты… ты… – Ее рука прижалась к груди. Видимо, снова схватило сердце. Фантомные боли, я полагаю.
– Ты и сделала из меня человека. Даже нет, сверхчеловека! Так что радуйся, мама! Радуйся! Я благодарю тебя. И это – чистейшая правда, поверь.
Каждое мое слово причиняет ей боль. По крайней мере, выглядит все так.
– Зачем ты открылась мне? Зачем?! – резко меняет она русло беседы, но не пыл. – Чего ты добиваешься?
– Я домой хочу, – говорю просто и честно. – Осточертело тут торчать. Мы с Вовой поженимся, как вернемся в город.
– По… поженитесь? – Видимо, у нее в голове все никак не сложится цельная картина. – Ты думаешь, что я смогу молчать? Покрывать… все это?
– А что, нет?
Я обожаю провоцировать, что тут поделаешь.
Мать ошеломлена. Ей это даже идет. Зря она вечно супится.
– Нет! Ни за что! – кричит она, глядя мне в глаза. По бескровным щекам катятся слезы.
Надо же…
– Ты чудовище! Ты… все разрушила! Все! Господи…
– Чудовищ создаем только мы сами!
Она трясущейся рукой хватает со столика полочку с ободками. Размахивается, желая расколошматить об пол. Но я перехватываю занесенную руку. Она вскрикивает. Скорее от бушующих чувств, нежели от боли. Другой рукой хватает украшенный кошелек. И, узнав его и поняв, наконец, что именно на нем наклеено, с новым криком, криком отвращения, отбрасывает прочь.
– Ты не моя дочь! Не моя! НЕ МОЯ!!!
От этих стенаний замирает в груди, закладывает уши, увлажняется в глазах…
– Твоя, еще как твоя. Твое творение во всех смыслах. – Голос охрип, но остается спокойным.
Она снова кричит – тонко, истерично, отчаянно – и вцепляется уже в меня. В волосы. Перед мысленным взором снова сверкают хищные клыки ножниц.
– Не тронь меня! – взвизгиваю, отбиваясь.
А потом понимаю, что нужно сейчас сделать.
Подтаскиваю взбесившуюся к дверце на крышу. Та по ходу дела треплет и колотит сжатыми кулаками мою голову. Если бы она в жизни держала что-то, тяжелее указки и ручки, мне пришлось бы несладко. А так о – все к лучшему.
Когда мне удается протиснуться в проход, набираю в легкие побольше воздуха и начинаю орать, надеясь, как всегда, на удачу:
– Вова!!! Вова!!! Помоги!
От неожиданности мать на какое-то мгновение ослабляет атаку. Я перевожу дыхание и ору снова, уже без слов, но значительно громче:
– Аааа!!! Аааа!!!
Успеваю заметить, как открывается дверь домика Зубовых и полуголый Вовка выскакивает на крыльцо.
– Тая! Я иду! – доносится его перепуганный вопль, мешаясь с новым потоком нечленораздельных материных криков. Голову снова накрывает болью.
– Замолчи! Замолчи! – скорее по привычке не выносить сор из избы шипит она мне в лицо. – Как ты можешь?
– Это она, Вова! Она!!! – игнорируя, продолжаю орать.
Словно сквозь засунутую в уши вату слышу звуки, доносящиеся с улицы: Вовин бег, гудение каких-то инструментов, работающих на соседних участках, испуганный крик теть Гали: «Володя! Не ходи!»
Раз, потом еще костлявая рука матери ударяется мне в губы. Скорее, случайно, хотя кто знает… На майку часто закапала кровь. Из глаз брызнули слезы.
Когда атака вдруг прекращается, голова моя гудит, а то, что происходит дальше, видится как бы сквозь пелену.
Вова, белый, как мел, заскакивает на козырек крыши, крепко хватает извивающуюся змеей мать. Та, с выкаченными глазами и искривленным ртом, тычит пальцем в раскиданные по полу комнаты ободки. Парень, увидев разноцветные растрепавшиеся косички, ошеломленно ослабляет хватку.
Дальше все происходит очень быстро. Лишившаяся разума женщина с воем вырывается из сдерживающих объятий и снова набрасывается на меня.
– Чудовище! Чудовище! – кричит она, с неожиданной силой толкая меня обеими руками в грудь.
Чувствую, что не могу удержать равновесие.
– Убийца! Убийца! Аааа!!! – верещу, шумно падая на крышу и отчаянно надеясь, что не перевалюсь за край.
Вова, придя в себя от увиденного и от страха за меня, успевает предотвратить новую атаку, хватает женщину за плечи и тоже толкает, в состоянии шока не соображая, чем грозят его действия.
Та, широко раскинув руки, теряет равновесие и…
– Мама!.. – неожиданно для себя всхлипываю, слушая тишину, воцарившуюся вслед за звуком падения. – Мама…
Дрожа, подползаю к краю крыши. Смотрю вниз.
Свернутая под неестественным углом шея не первое, что бросается в глаза. Лишь лицо, знакомое с детства. Родное лицо. Мамино. Застывшее теперь навсегда. С широко распахнутыми глазами, приоткрытым бескровным ртом, лишенное красок и всякого выражения. Лицо, которое будет мне сниться до самой смерти.
– Мама… – выдыхаю сквозь душащие слезы.
Вовины руки, оттаскивающие меня от опасного края, дрожат.
