в этот раз только молча вытирала лицо платком. Это было совершенно непохоже на бабушку. Почему она вела себя так? И что это за незнакомая тетя? И почему мама не взяла с собой почти никаких вещей? И когда же наконец мама вернется?
С этими вопросами Лиза пришла к бабушке, но бабушка не пожелала ответить ни на один из них. Вместо этого она поинтересовалась, откуда Лизе известно про чужую тетю, а затем заявила, что “вещи говорят” – это не аргумент, а нехорошая симптоматика, что Лизе могло и показаться, что это абсурд – утверждать, что маму в командировку собирал кто-то другой, кроме мамы. Как Лиза вообще это себе представляет, спросила бабушка. Лиза представляла в деталях – вещи подробно показали ей, – но бабушке она сказать об этом не смогла, потому что перебить бабушку не было никакой возможности.
Бабушка говорила спокойно и очень уверенно – как едет по рельсам поезд. Она несколько раз упрекнула Лизу, что Лиза ей не доверяет – настолько не доверяет собственной родной бабушке, что учинила подлинный допрос, несмотря на то, что ей десять раз уже было сказано, что и как обстоит на самом деле, хотя никто вообще-то не собирался отчитываться перед малолетней пигалицей, которая лезет не в свои дела, но уж если Лиза больше доверяет каким-то там шмоткам, а не родной бабушке, то коне-е-чно…
Тут спокойствие у бабушки внезапно кончилось, она снова высморкалась, а Лиза так и не узнала, что последует за бабушкиным “коне-е-чно”, хотя немедленно поверила, что это вещи, именно вещи соврали ей. Коне-е-чно, если бабушка так говорит, значит, так оно и есть. Лиза очень огорчилась, потому что раньше вещи всегда говорили правду. Но бабушка велела перестать говорить эти глупости вслух. И Лиза поняла, что не стоит рассказывать о своих разговорах с вещами, раз даже бабушка совсем не понимает, что это за дружба такая нездоровая – с трусами и колготками, и считает, что лучше бы Лиза с соседскими мальчишками по крышам лазала, как все нормальные девицы в ее возрасте.
Лизе было совершенно неясно, зачем ей компания каких-то незнакомых мальчишек, чтобы лазить по крышам. Именно тогда она впервые поняла, что даже для бабушки она какая-то не слишком нормальная и в придачу не слишком-то умная. Нельзя было сказать, чтобы ее слишком уж сильно удивило это открытие, но, чтобы снова не ляпнуть какую-нибудь глупость, она начала то и дело запинаться, а через год замолчала совсем – и молчала еще полгода.
Эти сто восемьдесят три дня тишины Лиза была очень занята: она глубоко исследовала значение слова “норма” и выясняла, к кому в принципе применимо это слово. Лиза перерыла все имеющиеся в доме словари, а затем пролистала и остальные книги. В составленной по ходу исследования огромной схеме Лиза указала множество вариантов использования слова “нормальный”, затем составила точно такую же, не менее обширную схему для слова “ненормальный”.
Благодаря этим исследованиям Лиза окончательно удостоверилась, что по некоторым критериям бабушка тоже вряд ли может считаться нормальной. Например, бабушка считала гораздо хуже Лизы, а разве это нормально, когда взрослый человек считает хуже маленького? Лиза даже читала быстрее, чем бабушка, а ведь бабушка окончила не только школу, но и университет.
Бабушка с трудом ходила, а Лиза ходила отлично, так что и тут по шкале нормальности Лиза значительно обгоняла бабушку, хотя по этому пункту Лиза готова была сделать существенное послабление, учитывая бабушкин возраст и состояние здоровья.
Также с поправкой на возраст решено было счесть вариантом нормы прием такого количества медикаментов: на три Лизиных таблетки приходилось почти двадцать бабушкиных – от сердца, сосудов, нервов, давления и артрита. Лучше бы от аллергии что-то принимала.
А вот то, что она, в отличие от Лизы, совершенно не понимала вещи, заставило Лизу даже пожалеть бабушку. Лиза решила, что никто больше не должен узнать об ее разговорах с вещами, – после бабушкиных слов Лиза поняла, что чувствовать себя ненормальным не очень приятно, и не хотела доставлять эту неприятность другим.
На все эти занятия и умозаключения Лиза потратила четыре тысячи триста восемьдесят семь часов. Мама за это время так и не вернулась. Не вернулась она и в следующие сто восемьдесят четыре тысячи девяносто пять часов.
За эти двадцать два года вещи ни разу больше не солгали Лизе.
Весь оставшийся день Лиза крутит в голове факты, однако они, как звенья плохо подогнанной головоломки, и рады были бы сложиться в цепочку, но никак не могут. Каким-то чудом Лизе удается ничего больше не разбить, но, выходя от Кузнецовых, она не знает, позволят ли ей вернуться. И Евгения Николаевна, провожая ее, молчит до последнего, и только прикрывая за ней дверь, говорит довольно противным розовым тоном:
– Ну, ждем тебя на той неделе, детка, – и, не дождавшись Лизиного ответа, закрывает дверь и дважды проворачивает ключ в замке.
К вечеру мороз усиливается. Подтаявший с утра снег застыл неровными кусками. Лизе кажется, что снаружи кто-то тоже целый день бил хрустальных снеговиков, а под вечер устал и бросил это бессмысленное и даже вредное занятие. Она чувствует, как внутри нее совершенно необъяснимым образом поднимается желание кричать и топтать эти осколки, что она и делает, получая от этого все большее удовольствие, бешено кружась по темнеющему двору, вся в ледяной пыли, пока вдруг не налетает со всего маху на взгляд Евгении Николаевны, наблюдающей за ней из окна.
Впрочем, уже через секунду сложно точно сказать, был или нет этот взгляд, потому что Евгения Николаевна тут же пропадает, а вслед за ней так же мгновенно и бесследно исчезает и желание крушить лед.
Лиза бредет к остановке. Внутри нее, в абсолютной пустоте и почти полной темноте, подсвеченные тусклой лампочкой, кружатся в хороводе перегрызенный ремень, окровавленная простыня и серебряный нож, патинированный пятнами Роршаха.
На такой случай и существует у Лизы Правило номер три: если все становится совсем уж плохо, немедленно свяжись с человеком, который может помочь. Таких людей у Лизы всегда было трое: Саша, Митя и бабушка. Саше позвонить уже нельзя, бабушке звонить нельзя в принципе, а Мите Лиза звонить и не стала бы – если б не простыня, колом стоящая в рюкзаке за ее спиной.
Лиза достает из потайного кармана в рукаве куртки свой старый телефон. Номеров там всего семнадцать, но Лиза перебирает их несколько раз, прежде чем вызвать единственно возможный.
Лиза слушает гудки: один, второй. Сигнал никуда не торопится, а Лиза чувствует, как леденеет живот: что если он не возьмет трубку?
Когда Лиза звонит кому-нибудь, власть переходит к Правилу номер шесть: три гудка
