Чем ближе к урману, тем кочковатей становилась почва под ногами. А потом сквозь мох начала проступать вода.
Дважды больно разодрав ногу, Сергей пожалел теперь, что натянул утром легкомысленные плетенки.
Над головой между черными кронами обманчиво сверкали звезды. Благодатный ветерок скрадывал неосторожные шорохи.
Сергей надеялся, что конечная цель бородача — лабаз: не мог же он лезть напропалую в урман? Но и лабаз давно остался где-то в стороне, когда неизвестный наконец остановился. Дальше начинались непроходимые болота. Сергей давно ждал и опасался этого. Видел, как, сделавшись незаметным на фоне смородиновых зарослей, неизвестный присел на корточки. Слышал осторожные всплески воды. Решил, что бородач пьет. Но, когда тот выпрямился и, выждав минуту, зашагал прочь от урмана, в руках его не было ни монтировки, ни сундучка.
Сергей сделал несколько быстрых шагов за ним… и замер, осознав, что сделай он еще шаг-два следом за мужиком — и ему никогда не отыскать места, где тот спрятал свою добычу. С чувством некоторого страха перед ошибкой, которая еще не совершилась, но уже могла совершиться, шаг за шагом восстановил свой путь назад, к раздвоенной ели, откуда наблюдал за мужиком у болота, и стоял, не двигаясь, пока убедился, что тот ушел совсем: растворился в ночи и по крайней мере до утра не вернется.
* * *
Разбудила его Алена.
Подперев голову руками, она смотрела на него из-за стола. А он, скорчившись, лежал на кушетке. Руки и ноги его были в грязи, в тине. Свитер и джинсы не просохли за ночь. Видик у Сергея был, мягко говоря, затрапезный. Единственное, что он догадался сбросить, — это босоножки. Одна из них валялась на полу, другая — здесь же, на кушетке. Правая нога, распоротая по щиколотку, ныла. Кровь запеклась на ней вперемешку с грязью.
Было раннее утро, и яркое солнце лилось сквозь ветви рябины под окном на кровать, на противоположную стену. На полу от входа к столу, от стола к кушетке тянулись грязные дорожки следов. У окна висело на одном гвозде одеяло.
Сергей сел, полюбовался на черные полоски грязи под ногтями, машинально пригладил волосы.
― Я же закрывался…
― А я открыла, — не меняя позы, ответила Алена. — Щепкой.
Сергей подобрал под себя ноги, потом вытянул их, разглядывая многочисленные ссадины.
― Просил тебя: не смотри, когда сплю…
― Я недавно пришла и хотела разбудить тебя.
― Надо было будить… — проворчал Сергей и пошевелился, будто проверяя, что позвоночник, ребра его на месте. Прислонился головой к стене.
Алена выковырнула ногтем крохотный камушек из щелки на столе, катнула его пальцем.
― Что это?
― Золото, — сказал Сергей.
Алена щелчком отправила камушек в угол времянки.
Он встал, подобрал его, сунул в карман и снова сел. Мускулы его ныли, голова звенела тем долгим, ненавязчивым звоном, какой приходит после тяжелой работы и сна, когда не хочется вспоминать, что было, чего не было вчера, — главное, что все это позади, в прошлом, а есть утреннее солнце сквозь ветви рябины и тишина.
Многие теоретические построения его рухнули ночью на пепелище. И вовсе уж не страсть к логике руководила им, когда он ломился через кедровник вслед за бородачом к урману, а потом лазал по пояс в воде и тине, рискуя оступиться каждую минуту и дать болоту проглотить себя…
Потом шел назад. В обход пепелища. В кромешной темноте занавешивал одеялом окно, тщательно маскируя щели. Не доверяя самому себе, на ощупь дважды проверял дверной крючок, прежде чем зажечь спичку… И в свете лампы вывалил из деревянного сундучка на стол около пяти килограммов золота: песка, самородков…
Зрелище промыслового золота не особенно впечатляюще. Мимо хорошего самородка можно ходить всю жизнь и не удостоить его вниманием. Но сидел, подавленный этим изобилием, и старался привести в порядок свои окончательно перепутанные наблюдения.
Показалось или не показалось ему, когда возвращался, что слышал на подходе к усадьбе сонное бормотание лягушек?..
Огонек лампы высвечивал яркие блестки в беспорядочной россыпи на столе, и он машинально подгребал к центру откатившиеся крупицы… Потом, как профессиональный вор, искал в огороде место, где зарыть сундучок. И выбрал самое примитивное — под рябиной…
Потом опять закрыл за собой дверь и от порога долго, тупо смотрел в угол. От усталости ни одной мысли не ворохнулось в голове. А ведь пришел он рано — это он помнит: было всего два часа, или даже немного меньше — он тогда поглядел на будильник. Но потом опять сколько-то сидел за столом, уставясь в желтый огонек лампы. Стекло ее закоптилось до черноты, и погасла она, должно быть, сама — от нагара. А он тем временем уже валился на кушетку.
― Помнишь, Алена, бабка тут одна, у Валентины Макаровны, про святых каких-то молола. Помнишь?
― Федоровна? — переспросила Алена.
― Откуда я знаю — как ее! Может, Федоровна.
Алена хотела сказать ему что-то по поводу тона, сдвинув брови, ответила по существу:
― Это которая посредине сидела у тети Валентины Макаровны. Вчера ее вспоминали. Говорит: к Татьяне иноверцы ходили. Одного она видела перед пожаром.
«Все правильно, — подумал Сергей. — Все, как есть правильно…» Но кого этот бородатый мужик подменяет в событиях? Кого-нибудь с заимки? Или из Южного? Ибо столкновение в усадьбе, если в нем замешан «святой», могло оказаться случайным. При условии, конечно, что сам «святой» случаен…
― Мы сходим к ней, Алена, ладно? Сколько там?
Было всего половина седьмого.
― Что ты вчера делал, Сережка? Я знала, что ты полезешь куда попало, не удержишься. Почему ты молчишь? Ждешь вопросов?
― Нет, Алена… Вчера я правда лазал где попало.
― Ты узнал что-нибудь?
― Много узнал. Все, чего не хватало. Но даже лишку. Ты подожди немного, ладно? — попросил он. — Я еще с мыслями не соберусь…
― Видел кого-нибудь?.. — осторожно опросила она, имея в виду «кого-нибудь» определенного.
― Я, Алена, святого видел, который у Татьяны был… Но ты подожди, — снова попросил он. — Как ты ушла из Южного?
― Я платье облила. Ушла переодеться, пока люди не ходят. Целый кофейник на себя… — Она вытащила из-за стола и показала ему облитый подол платья. Потом отстегнула и показала облитый пояс.
― Что же теперь надевать будешь?
Она застегнула и расправила на себе пояс.
― Тебе же это все равно. Тебе же не нравится, когда я в платье?
Сергей ерзнул на кушетке. Почти повторил ее слова:
― Мне, допустим, все равно, а кому-то нравится…
Она опять оперлась подбородком о кулаки.
― Я, Сережка, нарочно облила. Я знала, что ты не будешь сидеть дома, и хотела тебя увидеть. А это легко отстирывается. Что я, платье портить буду?
― Могла и подождать, — недовольно ответил Сергей. — Приехал бы — сам все рассказал бы.
Он заметил толстую общую тетрадь под ее локтем, хмуро замолчал.
― Ты чего? — спросила она и, взяв тетрадь, положила перед ним. — Посмотри.
― Я больше не хочу лезть туда, Алена…
― Но ведь мы один раз уже залезли, — возразила она. — А потом я ждала, пока ты проснешься, мне надо было что-то делать. Это во-первых. А во-вторых, я думала, что станет все ясным, если прочитать. Мы даже обязаны были.
Сергей вытащил из-за спины руку, снова полюбовался грязью под ногтями, взял тетрадь.
― Прояснилось?
Она тоже посмотрела на его ногти, сарказма не восприняла.
― Кое-что прояснилось.
― Что, например?
― Что он хотел нас видеть… — Потом, помявшись, уточнила: — Меня.
Сергей поглядел на нее исподлобья.
― Нас или тебя?
― Меня. А что в этом плохого, если кто-то кого-то хочет видеть? — В голосе ее послышались вызывающие нотки. — Я была уверена, что он не такой циник, как хотел казаться вначале.
Сергей опять нехотя прошелестел страницами. «Хорошо море с берега…»
― Ты прочитала это, пока я спал?
― Минут пятнадцать, Сережка. У тебя благородное лицо, когда ты спишь.
― Спасибо.
― Не за что. Я тебе искренне.
Сергей закинул ногу на ногу, отряхнул джинсы, чтобы не запятнать гладкий коричневый переплет.
* * *
Продолжение записей в Лешкиной тетради было столь же сумбурным, как и начало. Тетрадь он открывал от случая к случаю, в минуты душевного беспокойства. И беспокойство это было далеко не всегда радостным.
Оставив, как и раньше, без внимания заметки, касающиеся ожесточенной Лешкиной войны с учителями, одноклассниками, заметки для памяти, Сергей перевернул страницу, на которой остановился в прошлый раз. «Скажу Алене… — дочитал продолжение: —…что опять надумал податься в Ленинград, летом дома не буду — пусть что-нибудь соображают сами. Дружба дружбой, но я знаю теперь, что есть вещи, перед которыми даже дружба ничего не значит. Таковы законы природы, не я их придумал, не мне отменять».
