– А, Олег, уже закончили, – услышал я голос второго режиссёра. – Идемте, сейчас будет снимать сцену с Миланой.
Сразу испортилось настроение. Я не знал, как вести себя с Миланой. Сделать вид, что ничего не знаю, принимать её знаки внимания, как обычно. Или сразу расставить все точки над ё, выяснить отношения и разорвать эту связь навсегда? Я уговаривал себя до тех пор, пока Лифшиц вёл меня по коридору. Но как только я вошёл, увидел Милану, все приготовленные заранее слова вылетели из головы. А циничные откровения Верхоланцева перестали казаться ужасными. Милана улыбнулась, очаровав ямочками на нежных щёчках, тёплая волна залила душу, и я решил отложить неприятный разговор.
– Олег, как я рада видеть тебя! – она протянула ко мне руки. – Нам с тобой предстоит очень тяжёлая работа, – добавила она, лукаво подмигнув.
– Кирпичи таскать? – предположил я, целуя ей пальчики.
– Да, что-то в этом роде. Эротическая сцена, – она махнула ручкой в сторону огромной кровати в стиле Людовика XIV, стоявшей у стены на паласе с выцветшим восточным орнаментом.
Я присвистнул от удивления, медленно подошёл ближе, обошёл вокруг. Такую мебель я видел только в музее – широкая кровать со спинками резного дерева, отделанного позолотой, и огромным живописным полотном в изголовье. Рядом суетились техники, проверяя камеру, освещение. Кирилл, поднимая длинные ноги, как цапля, медленно обходил комнату по периметру, осматривая закреплённые осветительные приборы. Стало неуютно, на глазах целой кучи людей мы будем изображать любовь?
– Что такой растерянный, Верстовский? – услышал я громогласный окрик Верхоланцева.
Главреж стоял в центре, с чуть заметной усмешкой изучая меня.
– Не растерянный, а задумчивый, – огрызнулся я.
– Ладно, не волнуйся, на съёмке только я присутствовать буду, да Кирилл. А мы и не такое видели.
Верхоланцев начал что-то объяснять Милане, она внимательно следила за его жестами, изредка кивала. А я сел на кровать, раскрыл сценарий, начал перечитывать реплики, пытаясь унять волнение.
– Верстовский, хватит в сценарий пялиться. Дуй сюда, будем обсуждать, – скомандовал главреж, и деловито продолжил, когда я оказался рядом: – Значит так, втаскиваешь Милану в комнату, кидаешь на кровать, срываешь верх платья и целуешь. Она сопротивляется какое-то время, потом ослабевает и отдаётся. Понял?
– Понял, – мрачно буркнул я.
Почему Верхоланцев пытается меня унизить при Милане, выставить идиотом? Милана забросила руки за голову, несколько раз пригладила волосы – жест, выдававший в ней сильное волнение.
– Лиля, метки нанесла? – спросил Верхоланцев. – Отлично. Ну, попробуем.
Милана сопротивлялась, колотя по моим плечам маленькими кулачками очень реалистично, так, что пришлось собрать все силы, чтобы справиться с ней.
– Я тебя ненавижу, – рычала она. – Не можешь понять, что между нами все кончено. Ненавижу!
Я бросил её на кровать, навис сверху, и сделал вид, что разрываю на ней платье.
– Стоп! – услышал я окрик Верхоланцева. – Верстовский, мало каши ел? Что ты, как нюня какая-то. Мощней, сильней надо. Ты же любишь эту женщину, хочешь её, а ведёшь себя, как мокрица. Смотри, – он начал показывать. – Ведёшь вот так, кидаешь. Все надо делать быстро и динамично. А ты на ходу спишь.
Он специально меня злит или ревнует? Вторая репетиция прошла успешней, хотя я чётко ощущал, что на моих плечах останутся синяки.
– Ладно, – снисходительно проговорил Верхоланцев после шестой попытки. – Гримируйтесь и переодевайтесь. Все снимаем моментально. Дел по горло. Возимся с одним кадром, – проворчал он.
Я вышел в коридор, направился к гардеробной, навстречу шествовал Мельгунов со своей свитой – телохранители и «приятель». Они проследовали мимо, один из амбалов грубо оттолкнул меня к стене, чтобы освободить дорогу. Мельгунов обернулся, мёртвые глаза акулы на мгновение ожили, он криво усмехнулся. Я лишь покачал головой и направился в гардеробную. Переодевшись, подошёл к гримёрной.
Комнатка мамы Гали, как всегда кишела народом. Я сел в кресло, краем уха прислушался к разговору. Виссарион Германович, тощий старичок с аристократичной осанкой, рассказывал очередную байку из его бурной жизни.
– И вот должны мы, наконец, приступить к съёмкам финала – казнь, значит, народовольцев, – с удовольствием смакуя слова, проговорил он. – Их у Павловского дворца в Гатчине повесили. Приехали мы туда, чтобы, значит, виселицу-то построить, и в строительный трест наведались. А нам там говорят: нету плотников, ни одного, все занятые. Как так – нету? Мы туда-сюда. Нам и посоветовали – обратитесь, мол, в милицию, ну чтобы нарушителей, которые по 15 суток сидят, прислали. Авось там плотники будут. Прислали нам группу, и действительно свезло нам, оказался там плотник, хоть один, но все-таки. Остальные на подмогу. И начали мы эту виселицу строить. Дело-то нехитрое, а народ интересуется. Ходют-ходют вокруг, обсуждают, мол, кого это вешать будут.
А тут, как на грех, в Питере-то процесс шёл по делу расхитителей народного добра, значит. И все решили, что это их вешать будут, и даже знатоки день казни называли. Забыли, что у нас никого не вешают-то, – захихикал он. – Построили мы с грехом пополам виселицу. И начали снимать. А в Павловском дворце какое-то учреждение было. Так все эти работники, побросали дела и кинулись, значит, смотреть на съёмку. Интересно же. Режиссёр схватил мегафон и кричит: «Товарищи дорогие, отойдите, пожалуйста, от окон, мы снимаем казнь народовольцев, которая происходила в девятнадцатом веке! Тогда в Гатчине только царь с семьёй находился!» Не слышат! Рванули мы в эту контору, вместе с режиссёром, оператором. Умоляли, упрашивали, грозили, чтобы люди, значит, от окон-то отлипли. Вроде сделали все, я говорю режиссёру нашему:
– Снимайте!
А он махнул рукой и мрачно так бросает:
– Да вон там кто-то в окне торчит.
Бросились мы на последний этаж, а там на самой верхотуре какая-то деваха курносая, поставила стул на стол, в окно вылезла и смотрит, как в театре. Пришлось её вместе со стулом снимать со стола.
– Ну, казнь-то сняли? – спросила мама Галя странным, упавшим голосом.
– Ну, сняли, конечно, а чего же не снять.
– Страшно все это. И смертельно опасно.
– Почему? – удивился я. – Это же не по-настоящему.
Она покачала головой.
– Я работала в картине о Дмитрии Каракозове, который покушался на царя Александра Второго. Снимали казнь на Васильевском острове, огромная массовка, несколько камер в разных точках установили. Вывели актёра, который играл Каракозова, поставили на табурет, надели петлю на шею. Мы все знали, что снимут общий план, потом переставят свет, камеры, чтобы сделать крупный. Ждём команды: «Стоп!», а она не звучит! И тут палач выбивает табурет… Все вскрикнули от ужаса.
Я вздрогнул и взглянул в лицо мамы Гали:
– Случайно?
– Нет, – покачав головой, с горечью объяснила она. – Режиссёр специально так сделал, чтобы настоящий испуг снять и на лице актёра, и массовки. Получилось. Актёра-то спасли. Только после этого у него сердечко шалить стало, а спустя пару лет, он покончил с собой, повесился.
Воцарилась мёртвая тишина, а мне стало не по себе, недаром актёры так не любят играть смерть.
Я побродил по коридору, чтобы выбросить из головы все эти идиотских рассказы о повешеньях, казнях. Когда вернулся в студию, первой увидел Милану, одетую в лёгкое, воздушное платье ярко-алого цвета, очень возбуждающее. Мы начали работать, я сжал её в объятьях, как полагалось по сценарию. И стало безразлично, что на нас смотрит куча народа, я отгородился от всех, словно зеркальной стеной. Мы были наедине в этой роскошной комнате. Когда упали на кровать, Милана пыталась оттолкнуть меня, но постепенно сопротивление угасло, и она отдалась моим поцелуям, расслабилась. Окрик главрежа прозвучал в самый неподходящий момент. Я присел на кровати, тяжело дыша, и задорно взглянул на Милану, она лежала, раскинув руки, и счастливо улыбалась.
– Ну, неплохо, неплохо, – пробурчал Верхоланцев, оказавшись рядом. – Что, зря я вас остановил? – вдруг хитро спросил он. – Перерыв!
Я походил по студии, пока проверяли камеру, выпил соку и вдруг ощутил жуткий приступ боли, словно терновый венец, охватившей голову. Перед глазами рассыпался фейерверк цветных искр. Я еле удержался на ногах. Приступ закончился также неожиданно, как и начался, оставив жгучее раздражение и озлобление. Почему-то захотелось разнести на куски антикварную мебель, в душе фонтаном била дикая ярость, которую я не мог усмирить.
С остервенением я схватил Милану в охапку. Она вздрогнула, глаза на мгновение расширились от изумления, с силой бросил на кровать, разорвал верх платья. Во мне клокотало бешенство, хотелось избить её до полусмерти, задушить.
