Пришлось сварить кофе: для себя, а не для хозяина. Пока он допивал «Гранте», я ухитрился склеить из несвязных обрывков историю, хотя порой из-за слез и причитаний было невозможно разобрать ни слова.
Перед самым арестом Уилк задумал ограбить дом в Блэкберд-лиз недалеко от Оксфорда. Домишко обшарпанный, примыкающий к соседнему, но приятель из экспресс-почты сказал: там живет владелец салона бытовой техники, который иногда заказывает товары домой, а не на работу. Мол, можно как следует поживиться, тем более хозяин нанял на ночь фургон.
Уилк целую вечность искал нужный адрес. Блэкберд-лиз оказался одним из жилых комплексов, построенных по некой фрактальной системе: длиннющие, ничем не отличающиеся улицы не кончались, а плавно переходили одна в другую — в общем, новичку легче с ума сойти, чем разобраться.
В конце концов, Уилк сориентировался, ну а открыть чужую дверь особого труда не составило. И все бы хорошо, вот только в доме не оказалось ни новой бытовой техники, ни чего-то более или менее стоящего. В кроватке спал малыш, один-одинешенек, а так ни драгоценностей, ни денег, ни портативной электроники. Даже у телевизора корпус треснул — кому такой нужен?
Уилк ретировался так же бесшумно, как вошел. Внутри все горело и клокотало, репетируя разнос, который собирался устроить приятелю из экспресс-почты, Том действовал практически на автопилоте. Поэтому и закрыл входную дверь на ключ, даже не вспомнив, что она с самого начала была незаперта. Махнув рукой на свою неудачу, он вернулся домой и лег спать. На следующий день в «Оксфорд-мейл» сообщили: ночью в одном из домов Блэкберд-лиз заживо сгорел двухлетний ребенок. На газетной странице черным по белому напечатали адрес, который Том накануне так долго разыскивал. Ошибки быть просто не могло.
— Родители не смогли войти, — бормотал Уилк, увлекаемый в очередной виток беспросветного отчаяния. — Вернулись, а дом горит... Как так получилось? Я ведь ничего не трогал. Они просто войти не сумели. Дверь заперта, ключей ни у кого не оказалось. Когда вскрыли, там уже все полыхало...
Том скулил, как раненое животное. Бутылка выпала из рук и покатилась по полу — взломщик закрыл глаза руками и, раскачиваясь взад-вперед, застонал сквозь судорожно стиснутые зубы.
Его мучения начались через неделю, максимум через две. В первый раз Том был даже не дома, а в кафе: уплетая сандвич с беконом, обсуждал с приятелями возможный рейд на один из складов. Неожиданно он услышал детский плач и, как ни старался, больше, чем на одной фразе, сосредоточиться не мог.
А потом на тарелку, стол, головы будущих сообщников посыпался черный пепел. Том вскочил, огласив кафе отборной руганью, а друзья посмотрели на него, как на ненормального. «Вы что, слепые?» — загремел взломщик, и ситуация окончательно вышла из-под контроля. Уилк догадался: кроме него, этот пепел никто не видит, провел по запорошенному столу рукой и понял почему.
С тех пор Уилк потерял покой. Самого призрака не встречал, просто, куда бы он ни пошел, везде начинал падать черный пепел. Чем дольше Том задерживался на одном месте, тем толще становился покров. Пепельный дождь шел даже во сне, так что путь к спасению оказался отрезан.
Через несколько недель появились суицидные мысли, однако, поговорив со священником, Уилк сдался полиции и составил целый список ограбленных им домов, офисов и складов. Памятный адрес в Блэкберд-лиз шел под первым номером... Том всячески помогал следствию, а потом на запорошенной пеплом скамье подсудимых согласился со всеми пунктами обвинения.
Уилк думал, наказание понесено, и на этом все кончится. Увы, ничего не изменилось, и он с ужасом понял, что не изменится никогда. Горькое отчаяние Том заливал спиртным и решил, когда алкоголь перестанет помогать, он вернется к плану А и наложит на себя руки.
Слушая путаный рассказ, я чувствовал: мои эмоции мечутся и рикошетируют, словно резиновые пули внутри мусорного контейнера. То, что сделал этот человек, совершенно ужасно. Непростительно. Все свои страдания Уилк заслужил, сто раз заслужил. Но ведь он, во-первых, не собирался никого убивать, а во-вторых, всеми силами пытался искупить свой грех, пока не понял, что отбывает пожизненное наказание без права на обжалование. Возвышаясь над облепленным копотью креслом, я судил Тома Уилка: виновен, потом невиновен, потом опять виновен и, наконец, принял единственно возможное решение: судить не в моем праве.
— Знаете, Том, есть ведь и иной способ, — проговорил я. — Думаю, мы можем друг друга выручить.
Семь ночей сна на голом полу и семь дней сидения в непроницаемо-мрачной гостиной понадобились, чтобы почуять крошечного призрака, скрывающегося за черным пеплом. Надо же, столько ужаса и отчаяния от такого маленького источника! Я заманил его песенками для самых маленьких: «Есть у меня лошадка», «Девчонки, мальчишки, пойдемте с нами», «Плывет, плывет кораблик», «Черный барашек», а потом все пошло как по маслу. С заключительными аккордами в комнате стало светло, а когда мелодия оборвалась, исчезла и жирная зернистая боль малыша. Крик, вместо ушей терзавший глаза, наконец затих.
Я чувствовал себя обессиленным, предавшим свои принципы, подлым, почерневшим от ставшего невидимым пепла. Хотелось уйти, но Уилк не позволил. С него причиталось, и Том, задыхаясь от благодарности, такой же неистовой, как недавнее горе, желал расплатиться. В результате он познакомил меня со всеми существующими видами замков, начиная от простейших рычажных с выступами и выемками до пружинных с фиксаторами, цилиндрических, дисковых, реечных, закончив суперсовременными системами мастер-ключ, которые, пожалуй, имели такое же отношение к искусству освобождаться от цепей, как пули, с урановым сердечником к метанию дротика.
Жадно ловя каждое слово Уилка, я стал его лучшим учеником. Лучшим, первым и последним: в дальнейшем Том ударился в религию и принял духовный сан. Я его больше не видел.
Все это я рассказываю, чтобы подвести к одному выводу, а именно: ключи Элис мне нужны не были. Обладая достаточным количеством времени и унаследованными от Тома Уилка инструментами, я мог попасть в любое хранилище архива. Нет, ценность представляли не ключи, а электронный пропуск, потому что каждый из замков подсоединялся к считывателю. Откроешь одним ключом — сработает сигнализация. А так прошмыгну туда — обратно и никто не заметит. По крайней мере я надеялся, что не заметит.
Ночью архив воспринимался по-другому, причем в самом прямом смысле: другие резонансы, другая тональность. А поскольку здание было пустым — значит, рассеивать естественную картину своими чувствами и эмоциями некому, — пробираясь по темным коридорам, я ощущал все в полном объеме. Объем этот казался печальным, даже зловещим. В воздухе пахло жестокостью, бессмысленной злобой. Естественно, если не занимаешься подобной работой профессионально, остается верить на слово, что такие материи имеют запах и вкус. Для меня это разумеется само собой.
Пройдя по лабиринту коридоров к русскому хранилищу, я представился считывателю Элис Гасконь и снова занялся содержимым коробок. Их осталось всего семь, так что работы максимум на пару часов. Я включил свет: окон в хранилище нет, значит, можно не бояться, что меня увидят с улицы. Несколько минут топтался на одном месте, а потом время снова будто застряло между мрачными пластами прошлого.
Где-то далеко, на заднем плане, раздался рев летящего по улице мотоцикла, от которого под ногами задрожал пол. Затем снова повисла тишина, после перерыва казавшаяся еще мертвее.
Я снова начал плести трехмерную сеть: распластав пальцы над документами, выстукивал чуть слышный такт, который никто, кроме меня, услышать бы не смог. Левая ладонь двигалась медленно, очень медленно: приближаясь ко дну стопки, я подолгу задерживался чуть ли не над каждым документом, не желая признавать отрицательный результат.
Но вот я добрался до последней порции, и слабая надежда испустила дух.
Ничего, абсолютно ничего. Ни один из голосов, чуть слышно взывающих с пожелтевших, исписанных блеклыми чернилами страниц, не принадлежал Боннингтонскому призраку.
Захлебываясь от недовольства и досады, я смотрел на последнюю пачку документов. Так хотелось верить, что обнаружится какая-то зацепка — уж слишком определенно просматривалась логика! Увы, логика меня подвела.
Может, начать все с начала? Страшно не хочется, но иного выхода нет. Раз темноволосая девушка не является, остается положиться на артефакты, которых она касалась еще при жизни. Предметы, до сих пор хранящие отпечаток ее характера.
Порой я не замечаю таких очевидных вещей, что сам диву даюсь. Р-раз — я резко откинулся на спинку кресла, ругательски ругая себя за глупость, а затем потянулся к брошенной на коробки шинели и стал рыться в карманах.
Вместо предмета, которого девушка касалась при жизни, у меня есть предмет, которого она точно касалась совсем недавно.
