– Неужели у нее не было никаких родственников, которых вы могли видеть? – спросила Нэн.
– Только ее мать, и та умерла десять лет назад. Она была очень старой, уже за девяносто.
– Она жила с миз Морроу?
– Нет. У нее была собственная квартира в Квинсе, но они часто виделись. Они были очень близки.
– Вы не знаете, у миз Морроу было много знакомых? – спросила Моника.
– Честно говоря, не знаю. Я приходила к ней только по вторникам на пару часов. Этого было достаточно. Другого такого аккуратного человека я не встречала.
«Вторник, – подумала Моника. – Она умерла в промежутке между вечером вторника и утром среды».
– Как она вам показалась, когда вы видели ее в прошлый вторник?
– Жалко, но я ее не видела. Она куда-то уехала. – Софи покачала головой. – Я удивилась, что ее нет дома. Она ведь была такой слабой. Я пропылесосила комнаты, вытерла пыль и переменила простыни на ее кровати. И постирала то немногое, что там было. Нет, простыни я не стирала. Она отправляла их в прачечную. У нее были тонкие хлопковые простыни, и ей нравилось, чтобы их стирали в профессиональной прачечной. Бывало, я говорила ей, что с удовольствием погладила бы их сама, но она хотела, чтобы все было как полагается. В тот вторник я пробыла у нее всего час. Она была такой щедрой. Всегда платила мне за три часа, хотя я говорила ей, что чистить или вытирать больше нечего.
«Оливия Морроу любила, чтобы все было сделано как полагается. Это очевидно, – размышляла Моника. – Почему я все время думаю о той наволочке, которая отличалась от остальных?»
– Софи, я заметила, что на кровати были красивые простыни персикового цвета, но одна из наволочек отличалась от трех других. Она была бледно-розового цвета.
– Нет, доктор, вы, наверное, ошиблись, – без выражения произнесла Софи. – Я бы никогда не допустила такую оплошность. В тот вторник я постелила персиковые простыни. У нее, конечно, были другие комплекты, но она предпочитала пастельные тона. Одну неделю – персиковый комплект, следующую – розовый.
– К чему я все это говорю, Софи, – начала объяснять Моника. – Когда в среду вечером я увидела тело миз Морроу, я заметила, что она прикусила губу. Я подумала, что наволочка испачкалась в крови и миз Морроу решила ее поменять.
– Если бы она прикусила губу и кровь попала на наволочку, то она отложила бы ту подушку в сторону и взяла одну из запасных, что на кровати, – категорично сказала Софи. – Вы, наверное, заметили, какие плотные эти подушки. У нее не хватило бы сил поменять наволочку, да она и не стала бы пытаться. Наверняка. – Она прихлебнула кофе. – Наверняка, – повторила она для убедительности. Потом помолчала. – В доме Шваба я обслуживаю несколько человек. Один из рабочих говорил мне, что во вторник вечером миз Морроу навещал доктор Хэдли. Может быть, если на наволочке осталась кровь, она попросила его поменять ее. Такое могло быть.
– Да, разумеется, это возможно, – согласилась Моника. – Софи, мне пора бежать в больницу к пациенту. Спасибо за компанию и, если найдется кто-то, кто может знать о том, что хотела рассказать мне миз Морроу, позвоните, пожалуйста. Нэн даст вам номера наших телефонов.
Двадцать пять минут спустя Моника выходила из лифта на этаже, где размещалось педиатрическое отделение больницы. Остановившись у поста медсестры, она увидела стройную женщину с темными с проседью волосами, которая беседовала с Ритой Гринберг. Моника заметила, что Рита с облегчением посмотрела на нее.
– Вам лучше поговорить с лечащим врачом Салли, – сказала Рита и обратилась к Монике: – Доктор Фаррел, это Сьюзен Гэннон.
Сьюзен повернулась к Монике.
– Доктор, мой бывший муж Питер Гэннон – отец Салли Картер. Я знаю, что ему запрещено ее навещать, но мне нет. Проводите меня к ней, пожалуйста.
В субботу, в десять утра, детектив Карл Форест сидел в машине, припаркованной напротив больницы Гринвич-Виллидж. Он работал с Джоном Хартманом до его отставки. Именно Форест проверил отпечатки пальцев на фотографии, которую дал ему Хартман, – той самой, что была анонимно послана в офис Моники Фаррел.
После того как Моника едва не погибла, Форест, снова по настоянию Хартмана, просмотрел пленки с видеокамер больницы Гринвич-Виллидж, относящиеся ко времени, когда Моника уходила оттуда в четверг вечером, за несколько минут до происшествия с автобусом.
С Форестом был его напарник Джим Уилан. Они рассматривали только что сделанные снимки молодой женщины-полицейского, стоящей на ступенях больницы. Они попросили ее встать на то самое место, где фотографировали Монику, с тем чтобы проанализировать местоположение, с которого был сделан снимок.
Форест положил на колени компьютер и распечатал снимки, потом, удовлетворенно хмыкнув, вручил их Уилану.
– Сравни их, Джим, – сказал он, показывая фото, посланное в офис Моники. – Тот, кто снимал доктора с ребенком на руках, вероятно, сидел в машине, стоящей прямо здесь. Угол обзора точно совпадает. Сначала я думал, что Джон Хартман отнимает у нас время, но теперь так не думаю. Давай все сначала.
– В четверг вечером видеокамеры больницы снимали, как доктор спускается по ступеням. На следующем кадре видно, как кто-то выходит из машины, стоящей на этом месте, и идет за ней по улице. На этом парне трикотажная куртка с капюшоном, перчатки и темные очки, что в точности соответствует описанию пожилой дамы. Но главное – то, что через пятнадцать минут камера показывает, как его машину увозит эвакуатор, потому что превышено время стоянки! Теперь мы знаем, что владелец автомобиля – Сэмми Барбер, бандит, с которого было снято обвинение в причастности к заказным убийствам.
– Оправдан он был потому, что он сам или один из его мерзких дружков угрожали присяжным или дали им взятку, – вспомнил Уилан. – Я много работал над этим делом. Хотелось бы мне придумать, как накрыть этого типа.
К ним подошла женщина-полицейский, позировавшая для снимка. Поскольку она была регулировщиком движения, то согласилась уделить им пять минут своего перерыва.
– Получилось то, что хотели?
– Еще бы, – ответил Форест. – Спасибо.
– К вашим услугам. Никогда не думала, что стану моделью. Как и любой из нас.
Помахав рукой, она ушла.
После ее ухода Форест включил зажигание.
– Даже если мы приведем Сэмми для опознания и пожилая леди его узнает, ты ведь понимаешь, что случится. А если дело дойдет до суда, что сомнительно, то адвокат раскритикует ее показания. Было темно. На нем были солнцезащитные очки. На голове капюшон. Кроме всего прочего, на углу улицы собралась толпа. К остановке подходил автобус, и люди выстраивались в очередь. Она единственная, кто считает, что доктора толкнули. Сама доктор утверждает, что это несчастный случай. Дело прекращено.
– Но если Барбер ее выслеживал, значит, кто-то ему платит. Имеет ли она хоть какое-то представление о том, кто это может быть? – спросил Уилан.
Джон Хартман упоминал Скотта Альтермана.
– Я просмотрел его досье. Он успешный адвокат. Только что перебрался в Нью-Йорк, однако около пяти лет назад преследовал доктора Фаррел в Бостоне. Он единственный, кто, по мнению Джона, имеет мотив сфотографировать доктора.
– Или нанять кого-то вроде Сэмми сделать снимок? – предположил Уилан.
– Возможно. Но куда нас это приведет? – размышлял вслух Форест. – Если это Альтерман, то он будет не первым отвергнутым парнем, который заказывает убийство женщины, его отвергнувшей. Что ж, будем за ним следить. Выясним, не числятся ли за Сэмми какие-то незаконные дела в том баре, где он служит вышибалой. Хорошо бы, если бы мы могли что-то ему припаять.
В субботу утром Скотт Альтерман проследовал по маршруту поездки, которую Оливия Морроу совершила в день своей смерти. Выйдя в пятницу из дома Шваба, он позвонил в агентство, которым пользовалась Оливия, и попросил разрешения поговорить с шофером, возившим ее во вторник.
Ему сказали, что шофера зовут Роб Гариган и что он на работе и перезвонит позже. Скотт поехал в свой офис, а ближе к вечеру ему позвонил Гариган.
– Как вам, наверное, сообщили в конторе, это была четырехчасовая поездка в Саутгемптон, – сказал он. – Она никого не навещала. Просто попросила отвезти ее в квартал на берегу океана, а потом к кладбищу.
Скотт был в смятении.
– Никого не навещала?
– Нет. Она заставила меня остановиться перед каким-то очень дорогим особняком. В этом квартале они все дорогие. Она сказала, что жила там в детстве – но не в этом доме, а в маленьком коттедже, который стоял на территории. Потом попросила меня поехать к кладбищу и остановиться перед усыпальницей. Правильно я сказал? Смешное слово, верно? Она просто сидела и смотрела из окна машины, и видно было, что ей очень плохо.
– Если бы вы туда вернулись, вы смогли бы показать мне дом и усыпальницу?
– Конечно. У меня хорошая память.
