– Дело ваше. Ну, расскажите о своей жизни, Свиридов, подробно и с хронологическими датами.
– Значит, где учился, где лечился, как женился и почему прабабушка не была декабристкой?
– Вы производите впечатление вполне интеллигентного человека, Свиридов. Как-то неубедительно звучат анекдоты и... двухклассная школа.
– Я много занимался самообразованием, постигал премудрость, так сказать, эмпирическим путем... Ну, слушайте!
Он начал рассказывать спокойно, плавно, уверенно. Это была обычная биография любознательного рабочего человека.
Кончив рассказ, он снова поинтересовался:
– Так когда же вы меня освободите?
– Я же говорил вам: выполняю требование прокурора. Не следовало дерзить ему...
– Да, погорячился... – Свиридов задумчиво поглядел на меня и вдруг спросил: – Вы сами никогда в тюрьме не сидели?
– Сидел. У белых.
– Это совсем другое дело. А вот, когда у своих сидишь...
– Да, у своих, конечно, и вовсе невесело... Вы в Красной армии служили?
– В документах есть военный билет, прочитайте!
Да, служил добровольцем, даже участвовал в событиях на КВЖД.
После допроса, отправив его в тюрьму, я снова подумал: не освободить ли? Разве какие-то старые мешки стоят человеческой жизни? (Двух жизней – вспомнил я о Катюше). И чего это прокурор взъелся?
Но прокурор есть прокурор.
В воскресенье поехал я к Катюше Логиновой, на квартиру Свиридова. Я ожидал увидеть – ну хотя бы внушительную библиотеку, но ничего подобного не было, лишь на этажерке стояло несколько запыленных книг.
– Слушай, Катя, давай мне твоего Свиридова! С потрохами давай! Как на комсомольском собрании: все его письма, книги, которые он читал и любил, фотографии – словом, все человеческие штрихи. Понимаешь? Забудь на часок, что он – муж, покажи мне его беспристрастно, объективно. Особо – в быту: пьет, курит, распутничает, картежничает, бьет тебя, не любит и не хочет детей?..
– Какую ты гадость плетешь на Петра! И не стыдно?
– Нет, не стыдно. Вот если бы пьянствовал, картежничал, изменял, все было бы намного проще.
Увы, Катюша ничего не поняла, взглянула на меня искоса и улыбнулась не без самодовольства, по-бабьи: эге, мол, уж не прошлое ли зовет?
Да, ничего не поняла. И я разозлился:
– Предлагал твоему суженому-ряженому свидание с тобой – отказался. Наверное, стесняется... Ну давай, что у тебя имеется. Есть семейный альбом? С него и начнем.
Принесла альбом, а у самой руки дрожат. Видать, очень хочется ей спросить, о чем мы говорили со Свиридовым касательно свидания, да бабья гордость мешает: ведь сам же отказался!
Открыла альбом – нарядный, с бархатным верхом. Нервничает, однако овладела собой и больше о свидании – ни слова.
– Вот, смотри, это Петя. Правда, забавный ребятенок? Совсем крохотуля, а смотрит серьезно-пресерьезно!.. А это – когда он учился.
Гимназическая форма... Шести-семиклассник... Так вот откуда словесные изыски в свиридовской лексике! Вот оно – «куррикулюм витэ»! Классическая гимназия и латынь – неразрывны.
И это – уже открытие.
Маскировочка! Но... зачем? Однако «двухклассное начальное» значится не только в протоколе допроса, но и в анкете, написанной три года тому назад при поступлении Свиридова в Заготзерно.
Нет, все это не так просто...
– Ты где же его встретила-то?
– В Барнауле. Случайно, в театре.
– У вас брак официальный, зарегистрированный?
– Нет. Петя говорит: надо пожить лет пять, узнать друг друга получше, а зарегистрироваться никогда не поздно.
– Гм...
– Чего ты хмыкаешь? Тут нет ничего особенного.
– Значит, сошлись, а думаете о разрыве? Не узнаю тебя, Катюша! Была ты комсомолочкой – по-другому рассуждала: брак, мол, дело очень серьезное. Помнишь?
– Ну, все это юношеские бредни! Мы тогда были очень уж хорошие.
– А теперь плохие стали? Впрочем, это дело твое.
– Я Петю очень люблю! – сказала она с силой. – Прикажи он под поезд броситься – ни секунды раздумывать не буду!
Это уже было слишком. Я назвал ее бабищей, потом взял с ней официальный тон. Достал бланк «Протокола выемки» и уложил в портфель все Петины семейные реликвии.
Катя обиделась и заплакала.
На многих фотографиях в альбоме стоял штампик-факсимиле какого-то фотографа из Иркутска. Карточек было много, и я решил, что солидная клиентура должна бы фотографу запомниться...
Так и оказалось. Через десять дней передо мной лежало отношение Иркутского угрозыска:
«Присланные вами фотографии Свиридова в действительности являются снимками семьи купца второй гильдии Карасева Василия Фомича. В гимназической форме снят сын купца Николай Васильевич Карасев. В Гражданскую войну семья Карасевых бежала из Иркутска в Харбин. По непроверенным сведениям, там сейчас и находится.
Личность Свиридова нам неизвестна. В адресном столе Свиридова не значится».
После такого сообщения дело Свиридова, казавшееся мне малозначительным, предстало в другом свете.
Мешкотарное дело становилось интересным.
Значит, Свиридов и Карасев – одно лицо? Почему Свиридов-Карасев скрывает свою биографию? Зачем ему это? Служил у белых? Но тогда – как же Красная армия, конфликт на КВЖД?
Уравнение со многими неизвестными... Как быть? Попробовать взять Свиридова в лоб? Мол, вы Карасев, а не Свиридов, и никакой не рабочий, а купчик. А он заявит, что альбом купил на барахолке, для «представительности». Таких случаев немало.
Почему-то в те годы было много дураков, которые от своего рабочего первородства открещивались и лезли даже в незаконные графские сыновья.
Надежда на гражданское мужество Катюши Логиновой? Ерунда! Ничего в ней не осталось от прежнего комсомольского деятеля. Нет, если что и знает, все равно останется при ней. Хватит и того, что Петеньку своего в гимназической форме показала. Но сдается мне, что есть еще где-то его фото с золотыми погонами на офицерских плечах. Провести экспертизу на базисе двух фотографий? Ох, сомнительно! Одно дело – пятнадцатилетний юнец, другое – зрелый мужчина. Думай, инспектор, думай! И вдруг...
Хмурым, дождливым утром в кабинет вошел с решительным видом худощавый молодой человек лет двадцати трех. На нем был военный плащ, под которым я увидел старенькую гимнастерку с воротником без петлиц. Выправка военная.
– Разрешите? Я – Павлов...
– Из Заготзерна? Бухгалтер Павлов? Очень кстати. Я вызывал вас, да ответили, что вы в командировке.
– Сегодня лишь вернулся. Вот, пожалуйста... – и он протянул сложенную вдвое бумажку.
«...Не могу больше молчать, – читал я, – когда по моей вине гибнет человек. Мешки со склада похищал я. Продавал их на базаре, пользуясь отсутствием Свиридова. Свиридов исполнял обязанности экспедитора и часто выезжал в районы для сбора мешкотары, а ключи от склада и пломбир оставлял мне».
– Вот тебе раз! Почему же вы не пришли с повинной в начале следствия?
– Не так просто это...
– Ну, доказывайте!..
– Что доказывать?
– Что вы похищали мешкотару.
– А разве признания недостаточно?
– Нет, недостаточно, нужны доказательства. Отвечайте на вопросы: лично сами выносили мешки со склада?
– Когда как. Иногда сам, иногда поручал случайным возчикам из «летучки».
– Куда отвозили?
– Ко мне на квартиру, а потом договаривался и продавал.
– С кем договаривались? Фамилии? Даты?
– Н...не помню...
– Где хранили мешки до реализации?
– У себя, я же сказал...
– Вы женаты?
– Нет. Только мать у меня.
– Мать может подтвердить, что мешки хранились у вас на квартире?
– Какая мать подтвердит преступление сына! Да зачем вам это нужно? Кто будет на себя наговаривать?
Меня начинал забавлять этот курьезный допрос, где следователь шел «от обратного».
Постепенно я укрепился в мысли, что тут самооговор. Но для чего, с какой целью? В следственной практике самооговоры не столь, правда, часто, но встречаются. Главным образом они имеют целью скрыть другое, более серьезное преступление, хотя бы на время пребывания в тюрьме. А там, глядишь, и вовсе удастся избежать разоблачения. Бывают и другие самооговорщики: «страстотерпцы» – по религиозным мотивам – или нанятые за крупные деньги отсиживать за другого. Так нанимали в старину рекрутов.
Бывает... А здесь – что? Хищение – грошовое. Павлов не похож на религиозника-«страстотерпца». По словам Кати, он добивается ее благосклонности и, казалось бы, должен обратить создающуюся вокруг Свиридова конъюнктуру в свою пользу.
Что-то странное. Очень странное.
Наконец я принял решение и позвонил, чтобы прислали конвойных.
– Арестуете? – угрюмо посмотрел на меня Павлов. – А под подписку нельзя?
