— В том-то и дело! — прямо-таки закричал на нее Трабшо. — Они не подозревали! И их не подозревали. Мы расследовали убийство Коры. У них ни на секунду не было причины задуматься, а не следует ли им придержать язык, не распространяться о своем отношении к Фарджиону. В любом случае вы-то уж, Вдовствующая Герцогиня Криминала, должны знать: тончайший способ внушить, что вы кого-то не убивали, это заявить о том, как вы сожалеете, что не сделали этого.
Эвадна Маунт секунду поразмыслила, затем сказала просто:
— Не уверена, Юстес, не уверена.
— Почему же? Моя теория — единственная, которая хоть как-то объясняет, почему кто-то из пятерых мог отравить Кору. Больше нам исходить абсолютно не из чего.
— Не так уж абсолютно. А мой клочок бумаги?
— Да? Один из тех услужливых клочков бумаги, которыми замусорены ваши «Ищи убийцу!»? Будьте серьезны, Эви. Он вряд ли идет в сравнение с тем, что предлагаю я. Помните, что говорил Шерлок Холмс? «Когда вы исключите невозможное, то, что останется, каким бы неправдоподобным оно ни выглядело, должно быть истиной».
Она испустила резкое восклицание.
— Пф, Юстес, пф! Как ни предана я Конан Дойлу, вот эту конкретную максиму я всегда считала абсолютной чушью. В мире существует множество такого, что теоретически невозможно, но вряд ли может оказаться «истиной». Сыграть идеальную партию в гольф, например, одним ударом пройдя восемнадцать лунок. Тот факт, что ваша теория пока единственная, этого отрицать нельзя — пока, Юстес! — которая адекватно объясняет убийство Коры, еще не делает ее истиной. Собственно говоря, — добавила она, — чем больше я о ней думаю, тем более несносной ее нахожу. Так что набейте это в свою трубку и выкурите. Если вы в конце концов решите закурить эту вашу грязную старую трубку.
Трабшо проигнорировал этот ничем не оправданный выпад против его пенковой любимицы.
— Несносной? — осведомился он. — Вы находите ее несносной? Эви, вы меня совсем запутали.
— Ну, подумайте сами. Вы ведь строите ее не только на том, что один из пятерых подозреваемых убил Фарджиона, но что затем Кора установила личность этого убийцы, угрожая ему или ей обращением с этими сведениями в полицию. Иными словами, она шантажировала убийцу и была убита за свои грехи.
— Нет-нет-нет! Теперь вы экстраполируете. И экстраполируете, тыча пальцем в небо. Я сказал только, что Кора узнала нечто, оказавшееся крайне опасным. И для убийцы просто узнать, что она знает, могло оказаться достаточным. Я даже не намекнул, будто она могла использовать этот секрет.
— Не на словах.
— Помните, с каким ликованием она сообщила нам, что каким-то образом устроила так, чтобы ее роль «взбодрили»? Помните, как она замкнулась, когда вы ее спросили, как она умудрилась это устроить?
— Вот, пожалуйста! — вскричала романистка, которая таки явно вспомнила кукарекающее самодовольство своей подруги. — Что вы подразумеваете, как не шантаж? Ну, этого я не потерплю, Юстес. Не потерплю ни единого слова против бедной милой мертвой Коры. Я требую, чтобы вы взяли назад ваши гнусные инсинуации.
— Послушайте, черт дери, Эви, мы же не вцепимся друг другу в глотки, правда?
— Это полностью зависит от вас. Я просто не позволю вам попирать память Коры вашими подбитыми гвоздями полицейскими сапогами.
Трабшо, однако, вместо того чтобы пойти на попятный, как поступил бы прежде, предпочел воспользоваться своим, как он считал, преимуществом.
— Прошу прощения. Я понимаю, как болезненно вы воспринимаете смерть Коры, но не позволяете ли вы дружбе затемнять ваш здравый взгляд? Я же, с другой стороны, свободен дать волю уму.
— Было бы чему.
— Ну, послушайте же, Эви, — сказал Трабшо со стальной решимостью. — Я достаточно хорошо вас знаю, чтобы знать, как вы не терпите, чтобы вас, пользуясь выражением Гарета Найта, «выцентривали». Ну, откровенно говоря, сам я чуточку устал, что меня все время зацентривают. Совершенно очевидно, вам поперек горла признать, что, против обыкновения, кто-то другой может быть прав или просто опередить вас. В своих книгах вы чертовски заботитесь, чтобы Алекса Бэддели всегда брала верх над бедным старым инспектором Копушингом, и вы внушили себе, будто так должно быть и в жизни. Будь это один из ваших «Ищи убийцу!»…
— Я предпочла бы, чтобы вы этого без конца не повторяли, — сердито перебила романистка. — Это моя реплика.
— Я прав. Я прав и касательно этого дела, и касательно вас тоже. Я знаю это и, по-моему, вы тоже знаете это, но только не можете заставить себя признать это. Классический «зелен виноград»! Вы завидуете, Эви. Вы завидуете, так как на этот раз вперед вышел я, а не вы. И поэтому вы не нашли ничего лучшего, чем сидеть здесь и упрямиться по-ослиному.
Теперь настал черед Эвадны Маунт невнятно залопотать:
— Что… что… что за нахальство. Ну и нервы же у вас! — Она вперила в Трабшо злобный взгляд. — Завидую? Вам? Да будь во мне хоть крошка зависти, завидовала бы я никак уж не вам! Но во мне ее нет, слышите? Ни единой!
— Да?
— Да.
— Не согласен, Эви. Мы с вами знаем, что в мире есть минимум одна личность, кому вы завидуете. Самое ее существование заставляет вас дергаться от зависти.
— И кто бы это мог быть? — спросила она со всем апломбом, какой успела собрать за краткую секунду.
— Кто бы это мог быть? — передразнил он ее. — Я бы сказал, что это может быть Агата…
Продолжать ему не пришлось.
— Да как вы смеете, — зашипела она на него. — Как вы смеете! Я леди и не снизойду до того, чтобы повысить голос, но, должна сказать вам, Юстес Трабшо, это омерзительнейшая клевета, и мне будет трудно, крайне трудно когда-либо ее простить.
Только когда было уже поздно взять свои слова назад, старший инспектор понял, что зашел чересчур далеко, чересчур слишком далеко.
— Послушайте, — двинулся он напролом, — нет же ничего… я хочу сказать, нет ничего плохого в том, чтобы завидовать наилучшему? Я прав?
Молчание.
— Эви?
Молчание.
— Эви, пожалуйста. Я же вовсе не… в конце-то концов, я просто хотел…
Осознав, что он топчется на месте, старший инспектор смолк.
Так они и сидели минуту-другую: молчали, не пили.
Когда романистка затем все-таки ответила, ее голос был спокоен, противоестественно спокоен: безветрие, которое не предшествует буре, а следует за ней.
— Хорошо, Юстес. Я вижу, ваша теория внушает вам полную уверенность. Готовы ли вы подвергнуть эту уверенность испытанию?
— Безусловно, — ответил Трабшо, не понимая, куда она клонит.
— Отлично. Ну, не в моем характере биться об заклад. Однако я готова заключить с вами пари, если вы согласны.
— Какое пари?
— Я готова поспорить с вами, что раскрою это преступление прежде, чем вы.
— А если нет?
— В таком случае даю вам слово, что в посвящении моего следующего же «Ищи убийцу!» будет сказано: «Агате Кристи, неоспоримой Королеве Криминальной беллетристики». Затем — как это говорится — voilà[55]!
Трабшо перевел дух.
— Вы сделаете это?
— Если проиграю, то да. Хотя я не проиграю. Ну, вы принимаете пари?
— Абсолютно, — ответил Трабшо, не колеблясь, и добавил: — А что должен буду сделать я, если проиграю? Хотя я не проиграю.
— Если вы проиграете, — ответила она, — то должны дать согласие жениться на мне.
— Жениться на вас??!!
И вновь старший инспектор заговорил так громко, что два вздрогнувших официанта, оба с подносами, перегруженными пустыми бокалами и стаканами, только-только что не налетели друг на друга посреди бара, где их пути скрестились. Сначала чешется задница, теперь предложение брака. Эти две милые окаменелости — прямо-таки слышно было, как по залу зажужжал этот шепот, — возможно, все-таки не совсем столетние, какими выглядят.
— Вы сошли с ума?
— И не думала.
— Но почему, ради всего святого, вы хотите выйти за меня? Мы же весь этот день только и делаем, что ссоримся, как… как…
— Как давно женатые супруги? — сказала Эвадна Маунт, ловко закончив его фразу.
Внезапно, совершенно неожиданно, она взяла его руку и сжала ее.
— Признайтесь, Юстес. Вы одиноки. И, знаете, вы можете говорить начистоту, потому что уже говорили, и не один раз. Ну, теперь моя очередь выложить все начистоту. Я тоже одинока. Ужасно одинока, если уж хотите знать. Отчего, по-вашему, я каждый день заглядываю в этот идиотский отель? Да просто в надежде найти кого-нибудь, кого угодно, Юстес, кого угодно — чтобы поговорить. И когда все эти недели тому назад я, чтобы поговорить, нашла вас, то не могу передать, в какой восторг я пришла. В такой восторг, что дни и дни потом я надеялась — надежде вопреки, — что вы снова сюда заглянете. Нет, правда. Будто девичья фантазия — что вы притворитесь, будто зашли совершенно случайно, а я притворюсь, будто верю вам. А из-за того, что это было, как девичья фантазия, я вновь почувствовала себя юной, почти девочкой.
