Однако некоторое время спустя состояние пациента уже не казалось ему таким безнадежным, как при первом взгляде. Правда, с дисплеем пришлось проститься, но провода Сергей аккуратно соединил снова и обмотал изолентой, которую достал из тайника, мысленно от всего сердца поблагодарив неизвестного ему рыбака за предусмотрительность.
Ему повезло, что человек, ломавший прибор, торопился. Если бы он потратил чуть больше времени и чуть тщательнее подошел к своей задаче, Сергей никогда не смог бы исправить последствия его вандализма. Но у нападавшего не было времени, и поэтому полтора часа спустя после гибели шалаша Бабкин получил худо-бедно работающий металлоискатель.
Он выпрямился, потянулся, прижал к уху один уцелевший наушник и, водя катушкой, пошел к тому месту, где прекратил поиск.
Через три часа безрезультатного прочесывания леса Сергей вышел на край ямы, в которую свалился двумя днями раньше. Он вспомнил, как, выбравшись, подумал о том, что тело могло быть спрятано именно здесь. Съехав по отвесному заросшему склону, Бабкин включил металлоискатель — и тот почти сразу отозвался новым звуком. Писк в наушнике был таким отчетливым и резким, что Сергей вздрогнул.
— Ну-ка, ну-ка… — пробормотал он, не веря в удачу.
Еще раз поводив катушкой над землей и услышав тот же звук, Бабкин отложил прибор и поднялся за лопатой. Ему пришлось выкорчевать кусты малины, прежде чем показалось дно ямы, и Сергей дважды брался за металлоискатель, чтобы проверить: не в вырванных ли им кустах завалялось то, на что наушники реагировали тревожным и требовательным сигналом.
Но умный прибор уверял, что интересующее Бабкина находится в земле, прямо под ним.
— Черт с тобой, попробуем, — проворчал Сергей вслух, ударяя лопатой в мягкую податливую почву.
Десять минут спустя он отбросил лопату и отступил на несколько шагов назад. Больше ему здесь делать было нечего — наступила очередь криминалистов.
Из светло-желтой рыхлой земли, беспорядочно простроченной торчащими в разные стороны корешками, виднелась истлевшая рука, прикрывавшая то, на что и среагировал металлоискатель, — широкую пряжку пояса. Круглую, рельефную, больше подходящую для женского ремня, чем для мужского.
Когда Сергей вышел на берег, собираясь переправляться вплавь, на песке лежала его перевернутая лодка.
Татьяна услышала смех Матвея — громкий, заливистый. Мальчик пытался что-то кричать, хохоча, но невозможно было разобрать ни слова. Изумленная, она выскочила из дома и замерла на крыльце: Леша сидел возле сарая и вертел в руках какую-то деревянную фигурку (птичку — рассмотрела она), а Матвея — ее большого, тяжелого Матвея — подкидывал и ловил Данила Прохоров. Лицо у него покраснело, по лбу струился пот, но он не прекращал забаву.
— Данил, выше! — пискнул мальчик, и Таня не выдержала:
— Хватит!
Они вздрогнули от ее крика, все трое, и обернулись к ней. Леша что-то загудел, показывая птичку, и засмеялся. Затем сунул ее в рот, дунул — и раздался протяжный свист, вызвавший у него бурную радость.
— Дани-и-ила! — выговорил брат, тыча пальцем в неподвижно стоявшего Прохорова. — Дани-и-ила!
И довольно забил ладонью по земле.
— Зайди в дом, — приказала Прохорову Татьяна и ушла, не глядя на разочарованное лицо сына.
— Дядь Данил, ты еще придешь? — спросил Матвей, цепляя гостя за рукав.
— Само собой. С мамой вот только поговорю — и приду.
Когда Прохоров вошел в комнату, Татьяна стояла, глядя в окно. Он сделал шаг, она обернулась, и Данила отшатнулся — такой яростью горели ее глаза.
— Зачем?! — негромко спросила Таня, едва сдерживаясь. — Зачем ты это делаешь?
— Делаю — что?
— Зачем ты приручаешь их? Зачем это все? Подарки, игры? Что тебе нужно от нас?!
Она говорила по-прежнему тихо, но голос ее звенел от напряжения, и вся она, вцепившаяся побелевшими пальцами в край стола, казалась натянутой до предела, как струна.
Лицо Данилы осталось бесстрастным. Он пожал плечами, насмешливо глядя на нее сверху вниз:
— От тебя мне ничего не нужно.
— Тогда не ходи к нам больше!
— А я не к тебе хожу. Я к ним пришел.
— Не смей! Я тебе запрещаю!
Прохоров рассмеялся, запрокинув голову, и белоснежные зубы его блеснули в сумраке комнаты:
— Запрещаешь? Нет, Танюша, ты мне ничего запретить не можешь. Можешь только попросить, девочка. А я, возможно, исполню твою просьбу.
Голос его звучал издевательски, но Татьяна чуть остыла, нахмурилась, не сводя с него темных запавших глаз.
— Попроси, — снова предложил он. — Попробуй! Со мной ведь можно и по-человечески разговаривать. А ты, как меня заметишь, все кричишь: «Ненавижу! Пошел вон!» Может, хватит уже, а? Сама себя заводишь, потом остановиться не можешь.
Девушка качнула головой, будто сомневаясь, и выдавила с явным трудом:
— Не приручай к себе Матвея и Алешу. Пожалуйста.
— А почему нет, Танюша? — тихо и ласково спросил Данила. — Ответь мне — почему нет?
— Потому что они привыкнут к тебе, а потом ты исчезнешь! — ожесточенно бросила она. — Мелькнешь в их жизни как фейерверк, поиграешь с ними пару раз, приласкаешь, как котят, и они к тебе потянутся. Ты исчезнешь, а я останусь и буду отвечать на вопросы о тебе.
— А если не исчезну? — Голос Прохорова был по-прежнему тих, и только слова он выговаривал чуть медленнее, чем обычно. — Может, я согласен их навещать?
— Ты?! Согласен их навещать? — она презрительно расхохоталась. — А ты нас спросил, согласны ли мы, чтобы ты нас навещал?
— Согласны?
— Нет!
— А если я женюсь на тебе?
— Что-о?! — недоверчиво протянула Таня. — Что ты сказал?
— Что слышала. Я хочу жениться на тебе.
С минуту она молчала, глядя на него, а потом решила, что эти слова следует расценивать как шутку и пропустить их мимо ушей. Иначе и быть не могло. Но собственное решение вдруг укололо ее такой болью, что она откинула голову в гневе.
— Слушай… Ты ведь подонок, Данила. Мерзавец. Для тебя, наверное, эти слова — пустой звук, ты их и в книжках-то никогда не видел, потому что книжки ты редко читаешь. А для меня — нет. И для Матвея — нет. Так что я не собираюсь своему сыну объяснять, почему к нему в гости ходит такой подлец, как ты.
— Ты бы определилась, кто я. А то и подонок, и мерзавец, и подлец… Не многовато будет?
— В самый раз для тебя!
Они замолчали, глядя друг на друга так, словно собирались испепелить взглядами, но даже в эту секунду Прохоров, старательно скрывавший свое бешенство, любовался ею — против воли, но все равно любовался.
Гордячка… И всегда такой была. Данила Прохоров, в пятнадцать лет совращенный старшей двоюродной сестрой, к двадцати двум годам перепробовал многих женщин и знал цену своей привлекательности. За восемнадцатилетней Татьяной он наблюдал словно кот, выжидающий, когда мышь потеряет осторожность и окажется у него в когтях. Он не позволял себе фантазий, только смотрел: как она идет угловатой походкой, как откидывает волосы, обнажая впадинку на шее, как длинный сарафан при ходьбе путается в ногах и она поправляет подол, открывая тонкие незагорелые лодыжки… Прохоров сам над собой смеялся, но признавал, что она возбуждает его так, как не возбуждала ни одна из подружек в бесстыдно коротких шортах, с вываленной напоказ пышной грудью. Скромностью, что ли, этим своим монашеским одеянием, которое хотелось содрать с нее, крикнув: «Дура, зачем такую красоту прячешь!»
Он дожидался удобного случая, уверенный, что она не откажет. Ему никто не отказывал! Двадцать два года — и он в самом расцвете: сильный, высокий, мускулистый парень, привыкший, что на него заглядываются и девчонки, и женщины, и принимавший их интерес как само собой разумеющееся. К тому же при собственном бизнесе, пусть он лишь младший партнер (их автосервис тогда только становился на ноги, но уже приносил неплохой доход — в основном благодаря умениям и знаниям его напарника).
Данила начинал в нем мальчиком на побегушках. В семнадцать лет его взял под свою опеку старший механик и доходчиво объяснил смышленому чернявому парнишке, что тому лучше молча смотреть на то, что происходит в гараже, и всегда держать язык за зубами. «Помогает это по жизни», — флегматично сказал механик, и очень быстро Данила осознал, насколько тот был прав.
Он сам понял, чем занимаются окружающие его люди, когда во второй или третий раз увидел, с какой скоростью разбирают пригнанную дорогую иномарку с московскими номерами. Такие случаи выпадали нечасто: обычно «раздевали» горьковские машины, благо до Горького было рукой подать. Тот же механик, который преподал Прохорову первый и самый важный урок, затем, присмотревшись к нему, принялся потихоньку учить Данилу многому из того, что знал и умел сам. К двадцати годам Данила мог открыть почти любую машину, отключив сигнализацию с ловкостью профессионального угонщика. Этим умением он воспользовался несколько раз, но на него очень быстро вышли серьезные люди с серьезным предложением, и Прохоров, подумав, решил не связываться с ними, хотя предложение было заманчивым. Осторожность взяла верх.
