– Еще раз приношу извинения за испорченный обед, Александр Борисович, по службе хоть не было осложнений? Ваша Лия не вышла из повиновения? Как вы с ней вообще работаете, это же ужас?!
– Ксения Александровна… Давайте не будем об этом.
– Не будем! – согласилась Лемехова. – Но все-таки я чувствую себя виноватой. Вы должны позволить мне загладить вину.
– Ну что вы, честное слово.
– Ладно, Александр Борисович, я уяснила вашу позицию. А вы пригласите даму?
– Приглашу! – без раздумий ответил Турецкий. – Куда?
– Ну не знаю. Нет сил куда-то идти, давайте ящик посмотрим, может, вас покажут.
– Не помню, чтобы меня снимали. Разве что скрытой камерой. Вот что, приглашаю вас на чай! Хотите загладить вину – угощайте! У вас самовар есть?
– Не помню. Что-нибудь придумаю, приезжайте.
Перед гостиницей было многолюдно и многоавтомобильно, обнаружить «хвост», если таковой имелся, – никакой возможности. Турецкий решил потратить тридцатку на конспирацию, в большом деле нельзя экономить на мелочах. Доехал до центрального телеграфа, предъявил удостоверение и вышел через служебный вход. Перебежал через неосвещенный двор, увязая в кучах бытового мусора. Откуда они здесь взялись, одному богу известно, в квартале не было жилых зданий, только главпочтамт и управление железной дороги. Выскочив из подворотни, он пробежал еще полквартала до гастронома, прыгнул в такси и благополучно доехал до новой шикарной двенадцатиэтажки, стоявшей особняком на краю лесопарка. Возле дома Лемеховой было пусто, несколько покупателей в цельностеклянном, похожем на аквариум магазине, и все. На стоянке ни одной машины: к зданию примыкал многоуровневый гараж, выходит, чужих нет. Турецкий успокоился. Объясняться с консьержкой – зверского вида бабулькой – не пришлось, она пропустила его, не сказав ни слова, – видимо, была предупреждена.
– А я уже заждалась вас, Александр Борисович! – Лемехова стояла в дверях, когда он вышел из лифта. – Чай остыл! Самовар так и не нашла, одолжила у соседей.
Квартира Лемеховой не производила выдающегося впечатления, хотя обстановка свидетельствовала о достатке. Было в ней что-то общее с ее рабочим кабинетом, только здесь все выглядело скромнее. Объяснений могло быть два: либо Ксения Александровна равнодушна к домашнему уюту, что в принципе возможно – она целыми днями на работе, либо «Медею» она декорировала по своему вкусу, но не на свои деньги.
Она пригласила его в столовую. Там был накрыт журнальный столик, посредине возвышался медный самовар с искусственными вмятинами на боках и короткой трубой, которую венчал черный, на вид чугунный сапог. Турецкий сразу за стол не сел, не спеша прошел в ванную, долго умывался, глядя в зеркало, собирался с духом. День выдался тяжелый, и он растратил слишком много нервной энергии на бесполезное ожидание звонка из Москвы. Лемехова, конечно, чертовски хороша, но времяпрепровождение в ее обществе не назовешь отдыхом, нужно держать себя в тонусе. Во всяком случае, до сих пор было так, как дальше – будет видно.
Пока он совершал туалет, что-то произошло. Ксения Александровна разговаривала по телефону, лицо ее было белым от злости. С полминуты она молча слушала, потом прокричала: «Какого черта!» – и швырнула трубку.
– Рыжов поднимается! – процедила она сквозь зубы. – Только его нам не хватало. За что эта грымза внизу зарплату получает?!
Переступив порог, Рыжов скользнул взглядом по Турецкому и не поздоровался.
– Пойдем на кухню. – Он взял Лемехову под руку, но она вырвалась:
– Не распоряжайся здесь!
Лемехова принесла еще один прибор, и они уселись втроем вокруг самовара.
– У тебя пятнадцать минут, – она поставила перед Рыжовым электронный будильник в форме жаворонка и запустила секундомер на обратный отсчет, – не уберешься, я попрошу Александра Борисовича тебя выставить. Думаю, он сделает это с превеликим удовольствием.
– Ксения, у меня к тебе деловое предложение. Мне нужен кредит – сорок тысяч на семнадцать дней.
– Сорок тысяч чего?
– Не выделывайся! Баксов, само собой.
– Под какие гарантии?
– Под мою голову.
– Под голову ты уже брал в мае, на семь дней, и до сих пор не вернул, голова и так моя. Другие части тела меня не интересуют.
– То был особый случай, я же тебе говорил! А сейчас просто наклевывается расклад, грех упускать. Отдам сразу все.
– Ой ли?
– Сорок точно плюс процент плюс половину старого – пять штук.
– Ты еще не определился с залогом.
– Не хочешь голову, пусть будет мое честное слово.
– Какое-какое слово?! Евгений! Тебе в цирке нужно выступать.
– Почему ты меня оскорбляешь? Я тебя когда-нибудь обманывал?
– Ты имеешь в виду за последнюю неделю? Не считая сегодняшнего вечера, мы общались минуты три. Ты попросил машину на два часа, пообещал, что с ней все будет в порядке. Обещал «перетереть с Есаулом» и уломать его продать медный поднос, который лежит у него на антресолях, в заводской музей. Обещал вчера вернуть половину долга. Обещал не появляться в моем доме. В остальном, не спорю, честность – твое второе имя. Я думаю, Кант, когда писал про категорический императив воли, видел сквозь толщу веков твою кристальную чистоту и благородство помыслов.
– Канта оставь в покое. Ты же знаешь, Кант для меня святое! За тачку сочтемся. С теми пацанами, что ее продырявили, я вопросы порешал, там просто непонятка вышла. А с бабками не расклад. Ну понимаешь, не расклад! С ментами катастрофа. Я думал, штуку суну, тол заберу, бабки верну. А хрен там! Еще десять штук сунул, чтоб забыли, что штуку давал. Короче, Ксения… – Тут пропищал будильник, и Рыжов второй раз за время своего визита посмотрел на Турецкого.
– Ну не ожидал, Ксения, – сказал он через полминуты, уже стоя в подъезде, – не думал, что ты меня так кинешь. Я человек не злопамятный, но так тебе этого не оставлю.
Захлопнув за Рыжовым дверь, Лемехова достала из бара коньяк, возиться с рюмками не стала – руки дрожали, плеснула граммов по сто прямо в нетронутые чашки и молча проглотила свою порцию, как микстуру.
– Чтоб они сдохли, – вздохнул отставший Турецкий. – Вы должны спросить: кто?
– Знаю. Те, кто нам жить мешает. Пойдемте на кухню, нужно сменить обстановку.
Турецкий, сочувственно вздохнув, подхватил тяжелый самовар с ложными вмятинами и ненастоящим сапогом и пошел следом за ней, не забывая поглядывать на ее филейную часть.
– Ксения… Или так вас тоже лучше не называть?
– Валяйте. И можно на «ты».
Можно, мысленно согласился с ней Турецкий, на кухне он почувствовал себя совсем по-домашнему. Закурил и, только сделав первую затяжку, сообразил, что не спросил разрешения, и пепельницы нигде не видать – Лемехова не курила. Она тут же подала ему розетку.
– Ксения, про какой тол говорил Рыжов?
– Понятия не имею.
– Так. А когда он занимал у тебя десять тысяч?
– Шестого мая.
– То есть в день гибели Вершинина?
– Да, я хорошо помню. Можете представить, сколько в тот день было разговоров.
– Э-э-э, прости. Конечно, не мое собачье дело, но я бы на твоем месте ему и трех рублей не занял.
Лемехова часто заморгала, и Турецкий подумал, что она вот-вот расплачется. Но ничего подобного, она улыбнулась, расправила осунувшиеся плечи, откинула голову – полностью вернулась в образ.
– Это он сегодня герой, как обычно, – сказала она, разливая подостывший, зато густо настоявшийся чай, – а тогда ты б его видел! Зеленый, как официантка в той забегаловке, губы синие, борода торчком, глаза выпучены как у ерша, зубы клацают, руки пляшут – натуральный эпилептик, только пена изо рта не идет. А артист он неважнецкий, по заказу вовек ничего подобного не сыграет. Сказал, мол, влетел, нужны десять тысяч немедленно, не то «поставят на перо».
– И почему – не объяснил?
– Нет.
– Если не секрет, Рыжову часто случается поиздержаться?
– Триста рублей на такси и шампанское для какой-нибудь высокородной леди, занимает раз в полгода. Иногда отдает. А по-крупному одолжился только раз, точнее теперь уже дважды.
– И, прости, опять не мое собачье дело, но если бы он предыдущий долг отдал, ты бы ему сейчас заняла?
Лемехова посмотрела на него укоризненно:
– Ну его совсем, я тебя умоляю!
С благородной грацией она допила чай. Турецкий подивился, как она не похожа на ту женщину, что буквально пять минут назад, морщась, отхлебывала из той же чашки коньяк.
– И… Саша, – добавила Лемехова, – Саша?
– Угу.
– Если ты думаешь, что у меня в подушке зашиты сорок тысяч, должна тебя разочаровать. Я их на принтере не печатаю. Мой бизнес во многом формальность, я живу на зарплату. И давай не будем об этом!
– Все, больше не буду, вот тебе крест! – Турецкий изобразил указательным пальцем крест на животе.
Он тоже проглотил остатки чая и подошел к окну, уперев лоб в холодное стекло. Он ждал, что Лемехова подойдет, и она действительно подошла, но тут он разглядел внизу на стоянке Рыжова. Тот допивал бутылку пива, и по его движениям нетрудно было догадаться, что он собирается вернуться.
