Когда дошли до первых домов, Бахматов подозвал Осипова:
— Давай дуй к тому дому, что на отшибе. Как хочешь, но узнай, где живет Нинка-молочница. И чтоб все было по-тихому.
— Есть, — по-армейски коротко ответил Коля и растворился в предутреннем тумане.
До дома на отшибе Осипов добрался быстро. Осмотрелся. Дворик дома был беден, хлева с коровой не просматривалось, стало быть, напороться с ходу на дом Нинки-молочницы и тем самым спугнуть Комарова (ежели он, конечно, находился у Нинки) было исключено. Цепного пса тоже, кажись, не имелось. Оно и понятно: зачем хозяевам пес, коли нечего охранять. Его ведь кормить надобно, а жизнь нынче пошла такая, что, бывает, и самому хлебать нечего.
Николай повеселел и, уже не особо хоронясь, прошел во двор, отворив незапертую калитку. Дойдя до дома, поднялся на крыльцо с подгнившими досками, податливо прогнувшимися под его поступью, и постучал в дверь. Прислушался. Тихо, как в склепе.
Спустился с крыльца. Зашел за угол и два раза несильно стукнул в окно. Затем еще и еще. Прислонил лицо к стеклу, прикрыл его ладонями, всматриваясь в комнатную темень.
Через время узрел, как по комнате метнулась какая-то тень. Она была похожа на большую птицу с расправленными крылами. Потом Коля увидел лицо. Оно словно взялось ниоткуда: не было, и вдруг появилось, словно моментально нарисовалось прямо напротив с той стороны стекла. Осипов от неожиданности и испуга даже отпрянул от окна. Сморщенное лицо смотрело на него в упор, и по спине Коли пробежали неприятные мурашки: на него взирала вылитая Баба-яга. Она была похожа на картинки из детских сказок: крючковатый вытянутый нос, острые глаза с прищуром, длинная челюсть с заостренным подбородком и седые космы, выбивающиеся из-под грязного выцветшего платка, завязанного на сморщенном лбу рожками.
Коля нервически сморгнул, а потом не без труда проглотил подступивший к горлу комок. Ему, прошедшему врангелевский фронт, дважды раненному и побывавшему в различных передрягах, которые запросто могли закончиться смертью или тяжким увечьем, стало явно не по себе.
— Я… это… мне дорогу спросить надо, — пролепетал он.
Неподвижные глаза продолжали пристально взирать на него.
— Вы окно можете открыть? — уже смелее спросил Осипов, поясняя свои слова жестами.
Лицо еще какое-то время оставалось неподвижным, потом показалась рука с длинными крючковатыми пальцами, и створка окна отворилась. На Колю пахнуло сыростью, будто перед ним открылась не оконная створка, а люк в затхлый сырой подвал.
— Мне дорогу спросить надо, — повторил он и добавил: — Заплутал я малость…
— Спрашивай, — скрипучим голосом отозвалась старуха, выказав отсутствие нескольких передних зубов. — Да только не заплутал ты, милок, а ищешь кого-то. Так кого?
— Вы правы, — попытался улыбнуться Осипов. Получилось скверно. — Ищу. Нинка-молочница мне нужна.
— А может, тебе не Нинка вовсе нужна, а тот, что у нее хоронится? — Глаза «Бабы-яги» совсем превратились в щелочки, а зрачки впились в лицо Николая. — Мотри, я тебя наскрозь вижу…
По спине Коли снова побежали мурашки.
— Да, вы правы, — стараясь не встречаться со взглядом странной старухи, ответил он. — Я ее гостя ищу. Дружок он мне.
— У того, кто у Нинки гостюет, дружков нет, — безапелляционно заявила старуха. — Сказывай, что тебе и впрямь надобно.
— Мне надобно знать, где живет Нинка, — твердо заявил Осипов и решился все же посмотреть «Бабе-яге» в глаза.
Какое-то время они смотрели друг на друга, потом старуха как-то сникла и медленно произнесла:
— Четвертый дом от меня по левую руку. — После чего закрыла окно.
— Благодарствую… то есть благодарствуйте, — машинально поправился Осипов и быстро пошел от дома. Когда он оглянулся, ему показалось, что в окне дома метнулась тень, похожая на большую птицу с расправленными крылами…
— Ну что, узнал? — спросил Бахматов, когда Коля вернулся.
— Узнал, — ответил Осипов. — Дом Нинки-молочницы будет четвертым по левую руку от дома старухи.
— Какой такой старухи? — спросил Леонид Лаврентьевич.
— Ну, от того дома на отшибе, куда я ходил, — смутившись, пояснил Коля. — Комаров у Нинки, это точно.
Бахматов посмотрел на Колю и промолчал. А Георгий спросил:
— Это тебе старуха, что ли, про Комарова сказала?
— Ага, — кивнул Осипов. Помолчав, продолжил угрюмо: — Ты бы видел эту старуху. Ну, всамделишная Баба-яга!
— Ничего удивительного, — поддакнул Стрельцов. — В таких домах, на отшибе, как раз колдуны селятся да ведьмы разные.
«Не верю я ни в каких колдунов и ведьм», — хотел было ответить Николай, но благоразумно промолчал.
Дом Нинки окружили. Теперь, если вдруг Комаров и попытается сбежать, то обязательно попадется в руки кого-либо из оперативников. Осипова и Стрельцова Леонид Лаврентьевич поставил под окна, предупредив:
— Сами знаете, прыткий Комаров этот в окна сигать, так что будьте настороже… Если палить, так только в ноги. Он нам живым нужен.
Убедившись, что все на местах, Бахматов вместе с Фатеевым стали стучаться в дверь. Открыли им не сразу. Поначалу была угрюмая тишина, будто в доме никого нет, но инспектора продолжали настойчиво дубасить, и вскоре женский голос сонно спросил:
— Кто там?
— Милиция, — громко ответил за всех Леонид Лаврентьевич. — Открывайте немедленно!
Тяжело скрипнул засов. Плечом отодвинув женщину и пройдя через сени, Бахматов вошел в комнату. На кровати сидел, надевая юфтяные сапоги с набором, жилистый мужик лет сорока пяти. Внешне он был спокоен, даже равнодушен, очевидно, допускал, что подобное может произойти, и был готов уже ко всему. Но все же выглядел немного растерянным… Не так он представлял случившееся.
— Комаров? Василий Иванович? — спросил Бахматов.
— Он самый, — равнодушно ответил мужик.
— Вы арестованы по обвинению в убийстве, — жестко произнес Леонид Лаврентьевич. — В кладовке вашего дома на Шаболовке в мешке обнаружен связанный труп мужчины с проломленной головой. Кроме того, вы обвиняетесь в убийстве еще девятнадцати человек подобным же способом. Что вы на это можете сказать?
— Ничего, — пожал плечами Комаров.
— А может, вы убили не двадцать человек, а больше? — с откровенной неприязнью спросил Бахматов.
— Может быть, — ухмыльнулся Василий.
— Я тебе щас поухмыляюсь, — сжав кулаки, ринулся к нему Фатеев, но был остановлен Бахматовым:
— Не надо, Трофим Иванович, руки об эту мразь марать. Он свое получит сполна.
— Сполна не получит, — огрызнулся Фатеев. — Двадцать жизней он отнял. Значит, двадцать раз должен сполна получить, а не один.
— Это не нам решать, для этого суд есть.
— Жаль, что не нам, — буркнул Фатеев. — Моя бы воля, я его бабам бы отдал, чьих мужей он порешил. Они бы его в клочья разорвали. И это было бы справедливо.
— Возможно, — согласился Бахматов. — Но его будет судить наш суд. А суд — это не только закон, это тоже люди… Не забывай!
Комарову связали руки и вывели из дома.
На улице светало, и кое-где в домах уже поднялись люди, чтобы покормить ревущую скотину.
Комарова вели открыто, не скрываясь. Когда проходили мимо дома на отшибе, Жора, вспомнив про рассказ Осипова, посмотрел на окошко. Но никакой Бабы-яги в нем не признал: на них не без любопытства взирала обычная старуха с распущенными седыми космами. После всякой войны таких одиноких старух на Руси не счесть…
Труп, найденный в кладовке дома, скоро опознали. Им оказался крестьянин Лапин из деревни Раменки, отец четверых детей. А сколько их было еще, неопознанных…
Когда Василия Комарова привели в МУР, на его допрос пришел сам начальник Московского управления уголовного розыска Николаев. Он сел в сторонке и далее молча, задав всего-то один вопрос, просидел все три часа, пока убивца допрашивал старший инспектор Бахматов, прикуривая одну папиросу от другой и постоянно трогая длинными пальцами широкий подбородок.
Эксперт-опознаватель Владимир Саушкин тоже был в допросной, иногда задавал вопросы, которые считал уместными. Здесь же, в допросной, были и Осипов со Стрельцовым.
Комаров, собственно, не запирался. Охотно рассказал, что первое убийство совершил два года назад, поздней весной двадцать первого года, когда еще работал казенным ломовым извозчиком в транспортном отделе Центральной комиссии по эвакуации населения. Что и как делал, он расписывал в деталях, ничуть не тушуясь и, более того, ища понимания в глазах Бахматова, поскольку, похоже, считал, что совершил благое дело.
— Я ж самого что ни на есть спекулянта убил, — говорил Комаров, пытаясь поймать взгляд Леонида Лаврентьевича. — Мироеда. Он же на чужом горе хотел поживиться. На чужом горбу в рай въехать.
