Ивен? Конрад?
Эта мысль была для меня невыносима.
Они оба были здесь. На месте. Спали в соседних хижинах. Им как раз было бы очень удобно вломиться ко мне среди ночи и усыпить меня эфиром.
Да, один из них мог сделать это, пока другой спал. Но который? И зачем?
Если это был Конрад либо Ивен, я погиб. Потому что спасти меня могут только они.
Вместе с этой горькой мыслью пришел рассвет, и я увидел, что мои предположения насчет водяных паров оправдались. Пара не было видно, потому что все окна в машине запотели и покрылись капельками конденсата.
Я мог дотянуться до стекла рядом со мной. Я облизал его. Это было замечательно. Сухость во рту сразу исчезла, хотя я по-прежнему не отказался бы от пинты чего-нибудь холодненького.
Я посмотрел в образовавшееся окошечко. Все та же глушь и тишь. И никаких признаков жизни.
В остывшем пакете действительно набралась ложка влаги. Я осторожно ослабил резинку и выпустил сжавшийся воздух, чтобы помешать ему снова расшириться и впитать драгоценную влагу, когда станет теплее. Я решил, что выпью ее потом. Когда станет хуже.
Пока влага все равно осела на окнах, я решил проветрить машину. Снял носок и пальцами ноги повернул рукоятку, опустив стекло максимум на дюйм. Я не мог рисковать - а вдруг мне не удастся закрыть его снова? Но когда солнце взошло, я поднял стекло без особого труда. Когда начало становиться жарко и влага снова испарилась, я утешил себя тем, что вся она осталась в машине.
Карандаш, который я грыз ночью, а потом для сохранности сунул за ремешок часов, был уже почти годен к употреблению. Я еще немного обточил его зубами, и наружу показалось достаточно грифеля, чтобы можно было писать.
Из того, что нашлось у меня в карманах, писать можно было только на спичечном коробке. Там нашлось достаточно места, чтобы написать «Это сделал Данило», но мне этого было мало. Я помнил, что в «бардачке» перед пассажирским сиденьем лежат карты и документы на машину. Извернувшись совершенно немыслимым образом и истратив массу драгоценной энергии, я наконец сумел добыть большой бурый конверт и атлас автомобильных дорог, в конце которого было несколько чистых листов для заметок.
Этого мне хватит.
Данило посоветовал Нериссе послать меня в ЮАР, потому что там, вдали от дома, было проще найти возможность устроить мне то, что покажется смертью от несчастного случая. Или самому создать такую возможность. И заманил он меня сюда приманкой, на которую я непременно должен был клюнуть: считай что предсмертной просьбой женщины, к которой я хорошо относился и которой был многим обязан.
Смерть, которая будет выглядеть как убийство, автоматически сделает его одним из подозреваемых. Это слишком рискованно. А несчастный случай, вроде того микрофона под током, будут расследовать куда менее тщательно.
Данило в доме Рандфонтейна не был. Там были Родерик, Клиффорд Венкинс и Конрад. И еще человек пятьдесят. Если этот случай с микрофоном подстроил Данило, ему должен был помогать кто-то из присутствовавших там. Меня спасла только счастливая случайность.
Потом представился удачный случай в шахте. Если бы не добросовестность проверяющего Ньембези, эта попытка вполне могла увенчаться успехом.
Однако мое нынешнее положение на несчастный случай уже не спишешь. Наручники случайностью не назовешь.
Возможно, Данило рассчитывал вернуться, когда я умру, и снять их. Возможно, люди поверят, что я заблудился в парке и предпочел умереть в машине, чем решиться пойти пешком.
Но время-то поджимает. Не может же он выжидать целую неделю, пока я умру, прежде чем вернуться. Ведь тогда меня уже начнут искать, и кто-нибудь может добраться сюда раньше его…
Я вздохнул.
Чушь все это.
Этот день по сравнению со вчерашним показался мне сущим адом. Гораздо хуже, чем было в Испании. Невыносимая жара одурманила меня до такой степени, что я даже думать не мог. Плечи, руки и живот сводило судорогой.
Я сунул руки поглубже в рукава, откинул голову на подголовник, чтобы спрятать лицо от прямых солнечных лучей, и просто сидел и терпел. А что мне еще оставалось?
И что толку от этих дурацких попыток добыть воды? Безжалостное солнце иссушало меня прямо на глазах. Я понял, что недельный срок был чистой наивностью. По такой жаре хватит и пары дней.
Глотка горела от жажды. От слюны осталось одно воспоминание.
А в радиаторе машины - галлон воды… недосягаемый, как мираж.
Когда я почувствовал, что уже не могу сглотнуть не морщась и каждый вдох дерет горло, точно теркой, я развязал пакет и вылил его содержимое себе в рот. Я растягивал божественную влагу насколько мог. Покатал ее на языке, сполоснул зубы и десны. Того, что осталось, едва хватило, чтобы сделать глоток, а когда я ее проглотил, то почувствовал себя совсем несчастным. Теперь ничто не могло мне помочь до заката.
Я вывернул пакет наизнанку, высосал его и прижимал к губам, пока жара не высушила его окончательно. Тогда я снова набрал в пакет горячего воздуха и трясущимися пальцами привязал его обратно к рулю.
Я вспомнил, что в багажнике машины, насколько мне известно, еще осталась часть оборудования Конрада. Оно ведь ему, наверно, понадобится, и он станет разыскивать хотя бы его, если не меня…
«Ивен, - подумал я, - бога ради, спаси меня!»
Но Ивен поехал на север парка, который тянется на двести миль, до самой сонной, зловонной, мутно-зеленой реки Лимпопо. Ивен ищет там своего Слоненка.
А я… я сижу тут в машине и умираю из-за золотой шахты, которая мне на хрен не нужна.
Пришла ночь, и с ней голод.
Люди платят большие деньги за то, чтобы их морили голодом в санаториях, люди устраивают голодные забастовки, чтобы чего-то добиться. Так что чего уж такого особенного в голоде?
Да ничего. Просто живот болит страшно.
Благословенна будь ночная прохлада! Утром, вылизав всю часть стекла, до которой мог дотянуться, я продолжал писать. Я записывал все, что, по моему мнению, могло помочь расследованию обстоятельств моей смерти.
Я еще не закончил, как снова наступила жара. Я написал: «Передайте Чарли, что я ее люблю» - и подписался, потому что не был уверен, что к вечеру я буду еще в состоянии что-то писать. Потом сунул исписанные бумажки под левое бедро, чтобы они не упали на пол, откуда я их уже не достану, затолкал карандашик под ремешок часов и выдавил из пакета воздух, чтобы сохранить еще одну ложку влаги. Сколько же я еще протяну?
К полудню мне уже не хотелось тянуть дольше.
Я приберегал свой глоток воды до последнего, но, когда он наконец был выпит, почувствовал, что был бы счастлив умереть. Когда пакет, который я прижимал к лицу, высох, мне потребовалось огромное усилие воли, чтобы снова его надуть и привязать к баранке. Я подумал, что завтра в пакете снова окажется ложка влаги, но выпить ее я уже не смогу.
«Дурацкий фильм мы сняли, - думал я. - Мы слишком сосредоточились на состоянии души того человека и пренебрегли состоянием тела». Мы не знали, что ноги кажутся свинцовыми, а лодыжки опухают, как надувные мячи. Носки я давно снял, и натянуть обратно туфли было не проще, чем взлететь.
Мы не знали, что живот пучит и болит от газов и что ремни безопасности впиваются в него, точно стальные тросы. Мы не догадывались, что когда слезные железы пересыхают, в глазах такое ощущение, словно по ним прошлись наждаком. Мы недооценили то, что пересыхание делает с носоглоткой.
Давящая жара заглушила все чувства. Не осталось ничего, кроме боли, и никакой надежды на избавление.
Кроме надежды на смерть.
Ближе к вечеру пришел слон и вывернул с корнем деревце, ветки которого объедал жираф.
«Вот неплохая аллегория для Ивена, - рассеянно подумал я. Мысли путались. - Слоны - неуничтожимые уничтожители природы…»
Но Ивен был за много миль отсюда.
«Ивен… - думал я. - Ивен… О господи… Ивен, найди меня, пожалуйста!»
Слон объел с дерева несколько сочных листьев и пошел дальше. Деревце осталось лежать корнями кверху, умирая от жажды.
До темноты я записал еще несколько фраз. Руки непрерывно тряслись, их сводило страшной судорогой, а под конец карандаш попросту выпал у меня из пальцев.
Он упал на пол и закатился под сиденье. Я не видел его и не мог его поднять: пальцы ног совсем опухли.
Плакать я не мог - слез не было. Да и вообще это только лишняя трата влаги.
Снова пришла ночь. Время начало расплываться.
Я не помнил, сколько дней я тут провел и долго ли до среды.
Среда была так же далека, как Чарли. Ни той, ни другой мне уже не увидеть. Мне привиделся бассейн в саду, в бассейне плескались дети, и он казался более реальным, чем машина.
Теперь меня часами била непрекращающаяся дрожь.
Ночь была холодная. Мышцы окаменели. Зубы стучали. Желудок требовал еды.
Поутру конденсат на стеклах был такой плотный, что вода струйками стекала на раму окна. Я, как и раньше, мог дотянуться только до небольшого участка стекла рядом со своей головой. Я его вылизал. Этого мне было мало…
