— Пожалуйста! — отрубил я довольно резко. — Хоть сию минуту. Но предупреждаю вас, я и так хотел сейчас сложить вещи и распрощаться с вами, так что вам, может быть, не стоит трудиться просить меня об этом.
— Нет, нет, — испугалась она, — дело совсем не в том. Я эти дни все думаю, что у нас с вами установились какие-то странные отношения и вы, наверное, может быть, частью по моей вине, думаете обо мне бог знает что. Вот я и решила поговорить с вами откровенно.
Галя была в одном платье и без платка. Боясь, что она простудится, я потянулся к дверной скобе, но она удержала мою руку и спросила:
— Так где же и когда нам поговорить? У нас нельзя, сами знаете, везде слышно. Вот разве выйти куда нибудь после ужина…
— Хорошо! — согласился я и, чтобы прекратить этот разговор, открыл перед нею дверь.
— Мамы дома нет, — сказала Галя, когда я вышел в кухню умываться. — Отец с Ленькой уже поели, а вас я сейчас накормлю.
Я молча наблюдал, как она быстро и ловко набросила скатерть на стол, поставила тарелки, умело орудуя ухватом, добыла из русской печи глиняный горшок и налила полную до краев тарелку горячих ароматных щей, сдобрив их полной ложкой плотной, как масло, сметаны.
«Для кого-то будет завидная хозяйка», — подумал я с невольной завистью и принялся за еду. Галя между тем, присев на край табуретки тут же, у стола, принялась неестественно оживленно рассказывать, как у них на заводе решили, наконец, перестроить клубный зал, чтобы можно было показывать в нем кинофильмы.
За щами последовали сочные, докрасна протомленные в сметане, голубцы, стакан молока, и на этом ужин был закончен. Я встал, чинно поблагодарил хозяйку и, поправляя пояс на гимнастерке, сказал, что полностью поступаю в ее распоряжение.
— Да, да, — ответила она торопливо и засуетилась, точно не зная, куда деть мою тарелку, которую держала в руках. — Вы идите, а я сейчас…
Слегка, как и полагалось у нас в ноябре, подмораживало, больно прихватывая нос и уши. Черные четкие тени лежали на зеленоватом снегу, яркий месяц на темно-синем, почти черном небе напоминал толстую дольку мандарина.
Я прошелся до конца квартала и вернулся обратно до половины его, когда увидел стройную фигурку в коротком полушубке, вышедшую из калитки.
— Куда пойдем? — спросил я Галю.
— Все равно, — ответила она рассеянно, — хоть к обрыву.
Дом Чекановых стоял высоко на подъеме в гору, по подножью которого раскинулся Борск. С обрыва, начинавшегося неподалеку от их дома, был виден светящийся окнами вокзал, яркие зеленые и красные огни светофоров и темные здания железнодорожных пакгаузов.
Не перемолвившись ни единым словом, мы дошли до обрыва, точно только там можно было говорить. Я был взволнован не меньше Гали и молчал, с тревогой ожидая, что скажет Галя. Не она никак не могла начать. Несколько раз губы ее слегка приоткрывались, но ей точно не хватало дыхания произнести первое слово, хотя видно было, что она хочет сказать что-то важное. Лицо ее побледнело, несмотря на мороз, тонкие ломанные линии бровей сдвинулись.
— Смелей! — подбодрил я, не в силах смотреть на ее волнение. — Говорите, что вы надумали. И если я в чем виноват, не щадите меня. Я готов терпеливо выслушать все, что вы мне скажете, пусть даже это будут обидные и неприятные для меня слова. Это мне по заслугам. Я чувствую, что виноват перед вами, но поверьте мне, если это и так, то не по моей воле. Я всегда искренне, по-дружески относился к вам.
— По-дружески? — возмущенно переспросила она. — Но я почему-то не видела этого дружеского отношения. Если бы вы действительно чувствовали ко мне дружбу, то не поступили бы со мной так, как давеча. Меня страшно возмутила ваша бестактность. Зачем вы нарочно при мне стали разговаривать по телефону с девушкой, которую любите. Не возражайте! Я уверена, что вы ее любите. Если бы вы сами видели ваше лицо, когда говорили с ней… Ну пусть это так. Это — ваше дело, и касается оно только вас одного, но я не понимаю, для чего вы решили посвятить меня в ваши сердечные дела? Мне они совершенно не интересны.
Начав говорить тихо, она с каждой фразой все больше и больше горячилась.
— Правда, может быть, во многом виновата я сама, раз навела вас своими взбалмошными выходками на мысль, что я была… как вам сказать… ну… увлечена, что ли, вами, даже… влюблена. — Она через силу вымолвила это слово. — Ничего подобного нет и не было! Просто одно время у меня появилось желание — из шалости, что ли, или от досады, что вы никакого внимания на меня не обращаете, — расшевелить вас, заставить хоть немножко думать обо мне как о человеке, а не как о мебели какой-то, и вообще… не проходить мимо меня так, как будто я козявка на вашем пути. Я знаю, что это было глупо и непростительно. Я уж не маленькая, не девчонка, должна понимать, что делаю. Тем более, что вы серьезный, вечно занятый делом человек. Но эта серьезность меня больше всего и раздражала. Мне казалось, что вы презираете меня, считаете недостойной вашего внимания. Я хотела проучить вас, но… ничего не получилось. И вот теперь, когда вы скоро уедете, мне хочется одного, чтобы вы простили меня и были уверены, что больше у меня к вам ни-и-чего такого нет и никогда даже не было. И чтобы вы не думали, что я… что мне… В общем, знайте, что мне абсолютно все равно (тут голос ее сорвался) — любите ли вы кого или нет.
Договорив уже почти шепотом последние слова, она резко отвернулась и стала смотреть вдаль, за линию железной дороги, туда, где далеко-далеко, как летящая искра, бежал огонек идущей машины. Не знаю, видела ли она его, вероятно, нет. В очертаниях ее приподнятых плеч и склоненной головы я прочел невероятное напряжение, с которым она пыталась сдержать рвущиеся из груди рыдания.
Я уже давно забыл, когда плакал, но тут горло у меня точно кто сдавил рукой, глаза защипало, и я, забыв, что так, пожалуй, поступать не годится, обнял Галю за плечи и сказал ей, как самому близкому другу:
— Неужели мы обязательно должны лгать друг другу? Неужели между девушкой и мужчиной, если они оба не влюблены взаимно не может быть чистых, честных человеческих отношений, а обязательно их должно разъединять что-то настороженное, притворное, лживое? Ведь бывает же полное доверие между братом и сестрой, между друзьями? Не сегодня, так завтра мы с вами расстанемся, наверное, навсегда, и мне хотелось бы, чтобы вы поняли меня, поверили мне. Да я и не смогу соврать. Сейчас было бы грешно и подло обманывать вас. Вы мне дороги, как хороший товарищ, как друг, как сестра. Мало того, вы мне всегда нравились, ведь вы красивая, умная, обаятельная девушка. Зная вас близко, невозможно остаться равнодушным к вам. Если бы я всячески не боролся с этим, то давно полюбил бы вас. Но к чему это привело бы? Мы никогда не могли бы составить дружную пару. Вы знаете мой скверный, вспыльчивый характер, стремление всегда оставлять за собой в споре последнее слово. Вы тоже иногда бываете резки… Что за жизнь у нас получилась бы? А главное… между нами стал один человек. — Тут что-то случилось с моим голосом, и я мог продолжать только очень тихо: — Я встретил другую…
Галя вздрогнула и попыталась отстраниться от меня, но я ее удержал. Минуту назад я не думал, что решусь сказать Гале про Ирину, и теперь говорил, кажется, не столько ей, сколько самому себе:
— Я даже не знаю путем, люблю ли я ее. Но с тех пор, как мы встретились, я не могу не думать о ней постоянно. Может быть, потому, что она сейчас в большой беде. Я не простил бы себе никогда, если бы оставил ее в такой момент. Но она не хочет моей помощи и скоро, наверное, вовсе меня возненавидит. Это неизбежно, я чувствую. И все-таки я не могу не думать о ней, хотя и без всякой надежды на счастье.
— Так же, как и я, — прошептала Галя, утирая украдкой слезы.
— Когда я уеду, у вас все войдет в свою колею. Вы забудете меня и постепенно успокоитесь.
Вместо ответа Галя уткнулась лицом мне в грудь и, уже не сдерживаясь, заплакала. Я осторожно гладил ее по голове, закутанной в пушистую шаль, по судорожно вздрагивающим плечам. Сейчас я готов был сделать для Гали все, чего бы только она ни потребовала от меня, лишь бы успокоить ее.
— Лучше мне сегодня же уйти от вас, Галочка, — сказал я, но она отрицательно потрясла головой и еще крепче прильнула ко мне.
Некоторое время, пока Галя не успокоилась, мы стояли молча. Слышались только ее прерывистое дыхание и всхлипывания. Искреннее признание облегчило меня и рассеяло гнетущее чувство недовольства и раздражения, которое я испытывал последнее время.
— Я пойду, — тихо сказал Галя, освобождаясь из моих рук. — Не смейтесь надо мной.
— Что вы! — возмутился я. Над чем тут смеяться? — И попросил: — Будем эти дни опять на «ты», как раньше, когда ты на меня еще не сердилась?
— Лучше скажи: пока я тебя не любила, — горько сказала она и быстро пошла прочь.
