— Что не любит «Травиату», — объяснил Брунетти. — Мне показалось странным, что она сидит тут и читает, когда вы поете, а она сказала, что это не самая любимая ее опера.
— А мне показалось странным увидеть тут вас, комиссар. Между прочем, я знаю, что она не очень любит эту оперу.
Значит, не поверила.
Он поднялся, как только она вошла. Она прошла мимо него, взяла бокал со столика, наполнила минеральной и осушила четырьмя большими глотками. Наполнила снова и отпила половину.
— Все равно что в сауне, под этими софитами. — Она допила воду и отставила бокал. — Так о чем вы тут беседуете?
— Он же сказал тебе, Флавия. О «Травиате».
— Вранье, — фыркнула примадонна. — Но все равно времени нет с вами болтать. — Повернувшись к Брунетти, она сказала голосом, звенящим от ярости и звучным, какой всегда бывает у певцов после выступления: — Не будете ли вы так любезны удалиться из моей гримерной? Мне надо переодеться к следующему действию.
— Конечно, синьора, — ответил он, весь предупредительность и раскаяние.
И, кивнув Бретт, пославшей ему из своего кресла широкую улыбку, он торопливо вышел.
Оказавшись снаружи, он остановился и прислушался, прижавшись ухом к двери и совершенно не стыдясь этого. Но если они и переговаривались, то очень тихо.
На верхней площадке лестницы показалась женщина в синей униформе. Брунетти, отпрянув от двери, пошел ей навстречу. Объяснил, что в гримерной он все закончил, улыбнулся, поблагодарил ее и пошел вниз по лестнице, ведущей за кулисы, где неожиданно угодил в эпицентр самого настоящего столпотворения. Какие-то личности в униформе курили и хохотали, сползая по стенкам. Мужчины в смокингах толковали о футболе. А рабочие сцены носились туда-сюда с бумажными стаканчиками и подносами, на которых посверкивали бокалы с шампанским.
В конце короткого коридора находилась дверь дирижерской гримерки, закрывшаяся теперь за новым дирижером. Брунетти простоял в коридоре минут десять, и ни одна душа не потрудилась поинтересоваться, кто он такой и что тут делает. Наконец прозвенел звонок, и бородатый мужчина в жилете и галстуке, переходя от одной кучки собравшихся к другой и указывая в разные стороны, выпроводил каждого туда, где ему следовало находиться.
Дирижер вышел из гримерной, закрыл за собой дверь и прошагал мимо Брунетти, не обратив на него ни малейшего внимания. Едва он удалился, Брунетти небрежно прошел по коридору прямиком к нему в гримерную. Никто не видел, как он это сделал, а если и видел, то не удосужился спросить, что ему там нужно.
Помещение выглядело примерно так же, как и в тот злополучный вечер, не считая того, что кофейная чашечка с блюдцем не валялась на полу, а преспокойно стояла на столике. Очень скоро он вышел. Его уход тоже остался незамеченным, и это спустя всего лишь четыре дня после того, как в этой самой комнате умер человек.
Когда он наконец добрался домой, вести Паолу с детьми в ресторан на ужин — как он имел неосторожность пообещать — было слишком поздно; к тому же еще на лестнице он уловил соблазнительный запах, в котором явственно прочитывались чеснок и шалфей.
Войдя в квартиру, он на какое-то мгновение оторопел; голос Флавии Петрелли, который он слышал всего двадцать минут назад, доносился теперь из его гостиной, — партия Виолетты, конец второго действия. Он успел сделать несколько непроизвольных шагов в ту сторону, когда сообразил, что сегодня спектакль впрямую транслируют по телевидению. Паола вообще-то не большая любительница оперы, наверняка смотрит передачу только ради того, чтобы вычислить убийцу среди исполнителей. В чем, он не сомневался, с ней сейчас единодушны миллионы домохозяек по всей Италии.
Из гостиной послышался возглас Кьяры «Папа пришел!», перекрываемый пением Виолетты, молящей Альфреда оставить ее навеки.
Он вошел в гостиную в тот момент, когда тенор швырнул пригоршню ассигнаций в лицо Флавии Петрелли. Та грациозно опустилась на пол, в слезах, Жорж Жермон направился к сыну через всю сцену, дабы устыдить его, а Кьяра спросила:
— Почему он это сделал, папа? Я думала, он ее любит! — Она подняла глаза от тетради, кажется по математике, и, не получив ответа, повторила: — Почему, папа?
— Подумал, что у нее роман с другим. — Брунетти не нашел ничего лучшего.
— Ну и что? Вроде бы они не женаты, ничего такого.
— Чао, Гвидо, — это появилась из кухни Паола.
— Ну пап, — наседала Кьяра. — Чего он так рассердился?
Брунетти прошел мимо нее к телевизору и уменьшил звук, в очередной раз удивляясь, что же заставляет всех подростков запускать его на оглушительную мощность. По тому, как дочка держала в руке карандаш, покачивая им на весу, он понял, что так просто она не отстанет. И предложил компромиссное решение:
— Они ведь жили вместе, правда?
— Да. Ну и что?
— Ну понимаешь, когда люди живут вместе, то обычно не заводят романов с другими.
— Но у нее же нет ни с кем романа. Она просто хочет, чтобы он подумал, будто у нее есть кто-то еще.
— Видимо, он поверил и ревнует.
С какой стати ему ревновать? Она его любит по-настоящему. Это каждому ясно. Просто он —ничтожество. Ведь деньги-то ее, правда?
— Хмм, — он тянул время, судорожно припоминая либретто.
— Почему он не пошел работать? Пока она его содержит, она имеет право делать все, что ей вздумается.
Грянули аплодисменты.
— Это не всегда так, ангел мой!
— Но ведь обычно именно так, папочка? Что тут такого? У большинства моих друзей, у кого мать не работает — не то что наша мама, — у них все решает отец— куда поехать в отпуск и все такое. А у кого-то и любовница есть. — Последний тезис был изложен без уверенности, скорее лишь как предположение. — И они имеют на это право, потому что зарабатывают деньги и могут поэтому говорить другим то, что считают нужным.
Даже Паола, подумал он, не сумела бы точнее охарактеризовать сущность капитализма. Да, в голосе Кьяры слышались мамины нотки.
— Все не так просто, солнышко. — Он взялся за узел галстука. — Послушай, Кьяра, не могла бы ты стать ангелом добра и милосердия и слетать на кухню за стаканчиком вина для престарелого отца?
— Само собой. — Она отложила карандаш, более чем охотно расставаясь с тетрадкой. — Белого или красного?
— Посмотри, может, осталось «Просекко». Если нет, притащи того, которое мне, на твой взгляд, должно понравиться, — что на семейном языке означало «того, которого сама хочешь попробовать».
Он опустился на диван, сбросил туфли и положил ноги на низкий столик. И слушал, как диктор сообщает новости за несколько прошедших дней — голосом, полным лютой решимости, словно тоже из оперы, только другой, в жанре кровавого веризма.
Вернулась Кьяра— долговязая, еще нескладная, начисто лишенная женственной грации. Не вставая с дивана, через две комнаты можно было без труда понять, чья сегодня очередь мыть посуду— никто, кроме дочки, просто не способен поднять на кухне подобный тарарам. Зато она хорошенькая, наверное, вырастет настоящей красавицей, — с этими широко посаженными глазами и нежным пушком на шее возле уха, — всякий раз, когда свет бесцеремонно падал на это место, отцовское сердце сжималось от нежности.
— «Фраголино», — объявила она из-за его спины и подала ему стакан, ухитрившись пролить всего каплю, и ту на пол, а не ему на брюки. — Дашь глоточек? Мама не хотела открывать. Сказала, что тогда останется только одна бутылка, а я сказала, папа так устал! — И, не дожидаясь его согласия, взяла стакан и сделала глоток. — Папочка, как так получается, что вино пахнет клубникой?
Как так получается, что когда дети любят тебя, ты знаешь ответы на все вопросы, а когда они злятся, ты болван болваном?
— Это такой виноград. Он пахнет клубникой, поэтому и вино так пахнет, — Он понюхал, а затем проверил на вкус — так ли это. — Уроки делаешь?
— Ага. Математику, — ответила она с таким энтузиазмом, что он даже смутился. Что ж, этот ребенок легко объясняет ему его банковский баланс за каждые три месяца, а в мае уже попытался заполнить за него налоговую декларацию.
— А что вы проходите? — спросил он с наигранным интересом.
— Ой, папочка, ты все равно не поймешь, — и тут же со скоростью молнии: — Пап, а когда ты мне купишь ноутбук?
— Когда в лотерею выиграю.
У него имелись основания подозревать, что тесть собирается подарить ей портативный компьютер на Рождество, и его несколько раздражал сам факт того, что данный факт его раздражает.
— Ну, папочка, ты всегда так говоришь! — Она уселась напротив него, закинула ноги на тот же столик и уперлась своими узенькими подошвами в его подошвы. — У Марии Ринальди есть ноутбук, и у Фабрицио есть, а я никогда не смогу учиться— ну, в смысле, прилично учиться, — пока и у меня его не будет.
— А по-моему, тебе вполне хватает карандаша!
— Хватает, только работать придется лет сто!
