Анна Федоровна еще от дверей разглядела Верку и кинулась к ней, зарыдав и запричитав в голос. Они обнялись, и Верка стала гладить тетку по спине, уговаривать:
— Да что ты, тетя Анна! Ну жива ж я, здорова! Что плакать-то?!
Но Анна продолжала рыдать, пока Надежда Федоровна не цыкнула на сестру.
Та словно бы и не плакала — поправила беленький платочек на голове и, скорбно поджав губы, сказала Верке:
— Вот видишь, мать твоя все командовает. Все не по ей!
— А-а, — недовольно махнула рукой Надежда Федоровна. — Ты, Анна, ровно как староверка. Хлебом не корми — дай попричитать. Садись вот. Да своих зови, чего застолбенели у дверей. — Она поставила на стол чистые тарелки, рюмки, принесла с кухни горячей картошки.
Николай подошел к Верке. Степенно, не улыбнувшись, поздоровался за ручку.
— Ой, мамочки! — качала та головой, пытаясь обнять брата, но Николай не давался, стоял набычившись. — Вот вымахал, вот вымахал… Никогда бы не узнала!
— Чегой-то он у тебя словно огурец проглотил? — спросила Надежда Федоровна у сестры.
— Беззубый. Выдрал все, вставлять хочет. Вот и сказала я ему — не скалься. — Все засмеялись.
Николай рассерженно глянул на мать и, отойдя от Верки, молча уселся рядом с женой. Однако молчал он недолго. Выпив пару рюмок, он осмелел и громко, на весь стол спросил, прикрывая ладонью беззубый рот:
— Верка, правда, что ль, у вас там в ресторанах голые бабы пляшут?
— Правда, правда! — крикнул Гриша Лоска. — Мне верный человек рассказывал. Сам видал.
Верка смутилась, не найдя что ответить.
— Какая она тебе Верка?! — строго одернул Аверьяныча Иван.
— А что, сеструха ведь! Хоть и двоюродная.
— Се-стру-ха… — врастяжку, с какой-то укоризной произнес Иван и вдруг, что-то заметив, сам набросился на Веру — Да ты что у мужа опять рюмку отымаешь? Поставь и не трогай! Пусть пьет в охотку!
— Ишь, расхрабрился хозяин-то! — сказала мать с каким-то даже удовлетворением.
Луиджи улыбался, застенчиво поглядывая то на жену, то на Ивана. Вера что-то быстро-быстро зашептала ему на ухо.
Иван недовольно завертел головой:
— Ну пошла накачивать. Луи, давайте выпьем, чтоб жилось нам хорошо!
— Да, да! — обрадовался Луиджи. — Чтобы хорошо! Всем хорошо!
Они чокнулись. Мать в это время выговорила Вере:
— Нечего мужика на людях шпынять. Небось сам все знает…
— Как же, знает… — с обидой прошептала Вера, но от мужа отстала.
Раздухарившийся Аверьяныч все требовал от нее ответа:
— Нет, ты мне все же ответь, Вера, неужто совсем голые бабы пляшут? И срам не прикрыт?
— Вот пристал, ровно банный лист! — усмехался Иван. — Подавай ему голых баб! Анна, — окликнул он мать Аверьяныча, ты послушай, чего тут твой Николай требует!
Тетка Анна сердито посмотрела на Ивана и обиженно сказала:
— Поите его больше, поите. А над пьяным и посмеяться можно.
Иван отмахнулся от нее, как от надоедливой мухи. Сказал Николаю:
— Я тебе, Аверьяныч, счас журнал дам посмотреть, Вера привезла. Там все боле про юбки-платья, но и голые девки есть. — Он выбрался из-за стола и принес из маленькой комнаты яркий толстый журнал.
Николай хотел было взять его, но жена перехватила:
— Успокойся, вместе листать будем. Мне тоже интересно моды посмотреть.
— Правильно, Лида! — одобрил Иван. — А то Колька еще винегретом замажет.
Лида медленно листала журнал, а Николай время от времени вскрикивал:
— Вот это машина! Красотища! Я таких отродясь не видел. А во еще… Ну живут люди! Глянь, Лидка, дом-то какой — ровно дворец. И гараж под ним. — И требовал, чтобы жена показала картинку всем присутствующим. — Иван! — дергал он за рукав свояка. — Погляди, Иван! Павел Георгиевич, смотрите сюда! — От Аверьяныча отмахивались. Он обижался и покрикивал на жену — Лидка, давай листай дальше. Чего на платья уставилась. Все равно таких не куплю!
Наконец он затих, только время от времени восклицал громким шепотом: «Живут же люди!»
Потихоньку стол распался на маленькие группки. Вера о чем-то тихо говорила с Анастасией, тетка Анна, подставив свой стул поближе, внимательно прислушивалась к их беседе. Подвыпившие Иван и Гриша Лоска втолковывали Луиджи что-то про охоту и рыбалку. Время от времени с того конца стола, где они сидели, раздавались бурные взрывы хохота. Видать, Иван рассказывал что-то веселое, потому что Луиджи то и дело всплескивал руками и восторженно крутил головой. Вера иногда поглядывала на мужа и тоже улыбалась. Была довольна, что к нему отнеслись дружески, с вниманием, без всякой предвзятости. Настороженность в ее глазах постепенно исчезла, сменилась ровной, спокойной радостью.
Однако не обошлось и без огорчений. Учитель Олег Николаевич, обиженный Веркиным невниманием к злополучной Помпее и другим знатным достопримечательностям Римской империи, потихоньку нагрузился до мрачного состояния и, не справившись с обуревавшими его чувствами, неожиданно ударив кулаком по столу, изрек:
— А это все-таки свинство! Не побывать в Помпее! Каких-то жалких двадцать километров! Вас дети не поймут!
Все зашумели на Олега Николаевича, принялись его стыдить, а Вера заплакала. И от обиды на эту проклятую Помпею, и просто оттого, что всю последнюю неделю, с тех пор как Луиджи взял билеты на самолет до Ленинграда, нервничала и переживала за предстоящую встречу.
Гости стали потихоньку расходиться по домам.
Аверьянычи шли молча, погруженные в свои мысли. Уже перед самым домом тетка Анна сказала, обращаясь к невестке:
— Ты, Лида, заметила, какой костюмчик на Верке? У нас такой материи днем с огнем не сыщешь. А сшит-то как! Умеют там жить.
— Да брось ты, мать! — неожиданно рявкнул на нее Николай. — Умеют, не умеют. Машинки, девки… Чего же она белугой-то ревет?
— Учитель причепился… — робко возразила мать, но Николай с таким остервенением сплюнул, что она замолкла.
На следующий день встали рано — не спалось. Долго пили чай. За разговорами Надежда Федоровна не один самовар вскипятила. Иван повел мужчин показать огород, озеро. Мать спросила у Веры:
— Может, на кладбище сходим? Я тоже давно не была…
— Я одна, ладно, мам? — попросила Вера. — Первый раз одна. Потом вместе сходим.
Мать кивнула.
Через дорогу, напротив, сидели на скамеечке две старухи в одинаковых темных клетчатых платках. Вере почудилось, что старухи пристально рассматривают ее сквозь кусты и ждут, когда она выйдет за калитку. «Старухи-то, наверное, знакомые? До войны в том доме Мария Вавилкина жила… Неужели она так состарилась? — ужаснулась Вера. — Сейчас я выйду — расспрашивать начнут…» Ей вдруг стало боязно открыть калитку и выйти на дорогу, навстречу и этим старухам, и тем людям, которые еще повстречаются по пути на кладбище.
«Хоть бы знакомых не встретить», — подумала она.
Там, у себя в Неаполе, собираясь к матери в Замостье, Вера с особым удовольствием представляла себе, как пройдет по деревне, заглядывая из дома в дом, навещая своих давних подруг, рассказывая им о своем житье- бытье, вспоминая молодые годы. И вот испугалась. А чего— она и сама понять не могла. Просто екнуло сердце, и рука, которую она протянула было к щеколде, чтобы открыть калитку, сделалась неожиданно тяжелой.
Наверное, из-за того, что жизнь ее так резко сломалась надвое, на две такие непохожие и неравные половинки, воспоминания о детстве и юности нисколько не поблекли в Вериной памяти, не погасли под напором последующих лет, а, наоборот, стали более яркими и рельефными.
«Ну что же я, чего стесняюсь, надо идти», — решилась Вера и, открыв калитку, вышла на дорогу. Старухи с достоинством поклонились ей.
— Здравствуй, Семеновна! — ласково проворковала одна из них, полная, с надутыми, как у карапуза, щеками. — С приездом тебя.
Вторая, сухонькая и маленькая, вся закутанная в платок так, что торчали один нос да глаза, все время кивала, подслеповато щурясь.
Вера остановилась. Поздоровались. Подумала: «Сейчас начнут расспрашивать».
