Кто такой был Мика, Петерс отлично знал, но в дневнике никаких подробностей об этом человеке не выдал, лишь назвал имя – Виктор Гарский, впрочем, оно не настоящее. Псевдоним.
Свидание состоялось. Утром он сказал ей, что вовсе ее не любит, просто от нее хорошо пахло. «От тебя пахнет, как от Ванды, теми же духами». Он любил какую-то Ванду. Фани так сильно любила его, что даже не ревновала. Ее растрогало, что он, такой наивный, принял запах мыла за духи.
Расставшись с Микой, она одиноко, бесцельно бродила по городу. Ее семья, родители, братья, сестры еще в 1911-м эмигрировали в Америку. Она не знала, куда себя деть, что делать, хотела закутаться в шаль, но шали не было, остался только душистый обмылок, и больше никакого имущества. Она решила отправиться в Москву, к своим подругам каторжанкам.
Когда разговор закончился и Фани увели в камеру, в кабинет к Петерсу заглянул тов. Луначарский. Петерс поделился с ним, рассказал о шали и обмылке, упоминул Гарского.
– Тебе жалко ее? – сурово спросил Луначарский.
– Как мужчине и как человеку, конечно, жалко, – ответил Петерс, – но как большевику она мне отвратительна.
На следующее утро, 2 сентября, Свердлов собрал Президиум ВЦИК, вызвал Петерса.
Сохранился протокол заседания. Петерс доложил, что появились новые данные, будет проведен следственный эксперимент, дактилоскопическая экспертиза. Свердлов согласился. Следствие нужно продолжить, однако с Каплан придется решать сегодня.
Свердлов: «В деле есть ее признание? Есть. Товарищи, вношу предложение – гражданку Каплан за совершенное ею преступление расстрелять сегодня».
Петерс: «Признание не может служить доказательством вины».
На этой фразе протокол обрывается.
В дневнике Петерс пишет: «Когда ее уводили, я не знал, что мне делать – стрелять в своих товарищей, убить ее или самому застрелиться».
По отзывам современников и поздних исследователей, Яков Петерс был беспощадным, циничным злодеем. Однако вот, оказывается, что то живое осталось в нем. Жалость, стыд, раскаяние. После расстрела Каплан он пережил тяжелый запой.
Часы показывали половину третьего ночи. За стенкой было все так же тихо, и, наверное, следовало лечь спать. Но я понимала, что не усну, пока не узнаю, кто такой этот Гарский. В моем ноуте, в книгах и распечатках, которые у меня имелись, о нем не было ни слова. Я встала, спокойно выкурила сигарету на балконе и лишь потом оглядела комнату.
Никаких новых бумаг не было. Я перерыла содержимое прикроватных тумбочек, заглянула в свои сумки, в сейф, в мини-бар.
– Мерзавец, так нельзя поступать, знает же, что не усну! Все, надоело, пусть вообще никогда больше не появляется, обойдусь без него. Сейчас в душ и спать. Хватит с меня, сыта по горло.
Этот злой монолог я произнесла шепотом и замолчала, как только зажгла свет в ванной. Небольшая стопка распечаток ждала меня на полке под зеркалом. В зеркале я увидела собственную бледно-зеленую физиономию, взлохмаченные волосы, красные глаза. За спиной у меня маячила знакомая фигура.
– Я надеялся, что ты спокойно ляжешь спать, – сказал Федор Федорович, – на сегодня действительно хватит с тебя. Ты должна выспаться. Но когда я увидел, как ты мечешься по комнате, понял, что ошибся. Тут все, что мне удалось узнать о Гарском. Не злись, пожалуйста.
Он исчез, но не совсем. Когда я вернулась в комнату, он сидел в кресле в своем старческом облике, на коленях у него спал Адам, а у ног на коврике – мой Вася.
Меня опять зазнобило. Вася во сне легонько подергивал лапами. Я даже запах его почувствовала и всерьез испугалась.
– Ничего страшного, – сказал Агапкин, – просто он соскучился по тебе, и ты ему снишься. Читай, не отвлекайся.
Текст был отпечатан на старой пишущей машинке. Сверху, большими буквами «ВИКТОР ГАРСКИЙ». Подчеркнуто двойной чертой. Внизу приписка: «все, что удалось добыть».
«На самом деле звали его Яков Шмидман. Он был банальный бандит. Вместе со своей бандой грабил банки, белошвейные мастерские, бакалейные лавки, почтовые отделения, квартиры, просто прохожих на улице. После 1905 взял псевдоним Виктор Гарский, объявил себя анархистом-коммунистом и стал не банальным, а идейным бандитом.
В январе 1908 банду арестовали, часть бандитов приговорили к смертной казни через повешение, часть к большим тюремным и каторжным срокам.
Спустя 4 месяца заключенный Шмидман вдруг разговорился и дал неожиданные показания. Прокурор Киевского окружного суда уведомил об этом министра юстиции:
«Сего же числа (17 мая 1908) мною получен от прокурора Одесского окружного суда протокол заявления содержащегося в местной тюрьме арестанта Якова Шмидмана о том, что он является именно тем лицом, которое принесло в «Купеческую» гостиницу взорвавшуюся там бомбу, и что осужденная по этому делу военно-полевым судом мещанка Фейга Каплан непричастна к совершению означенного преступления».
Бумагу послали по инстанциям, но она затерялась по дороге, и Фейге Каплан пришлось дальше отсиживать свой срок.
В 1917, освобожденный из тюрьмы, Яшка Шмидман вновь стал Виктором Гарским. После Октябрьского переворота получил должность комиссара продовольствия Тираспольского революционного отряда.
С 12 марта по 28 августа 1918 находился в одном из одесских госпиталей в связи с осколочным ранением спины.
28 августа, за 28 часов до покушения, он укатил из Одессы в Киев. Собирался в Москву. Разрешение на выезд ему выдали 17 сентября. Приехав в Москву, сразу попал на прием к Свердлову, был назначен комиссаром Центрального управления военных сообщений, вступил в РКП(б) без кандидатского стажа».
– Ну, что скажешь? – спросил Агапкин, когда я дочитала.
– Стало быть, Фейга Каплан отсидела десять лет на каторге безвинно?
– Стало быть, так, – кивнул Федор Федорович.
– И никакой анархисткой, эсеркой, террористкой она не была?
– Она была маленькой глупой белошвейкой, и только. Фатально глупой и невезучей. В шестнадцать лет девочка из хорошей еврейской семьи влюбилась в бандита Шмидмана. В «Купеческой» гостинице оказалась потому, что пришла к Яшке на свидание. А он принес туда бомбу, чтобы убить киевского генерал-губернатора. Бомба взорвалась прямо в номере, он сбежал, она, раненая, контуженная, сбежать не сумела, ее арестовали.
– И она взяла вину на себя?
– Совершенно верно. Она любила его, верила, что таким образом спасает ему жизнь. Можешь представить, насколько она была несчастным и безответным существом, если даже в нем, в бандите Шмидмане, проснулась совесть и он официально заявил о ее невиновности. Ну, теперь ты поняла, как она оказалась на Серпуховке?
– Ей передали от него весточку? Сказали, что он назначил ей свидание у ворот завода Михельсона, привезли и оставили ждать его?
– Скорее всего, именно так и было.
– Она могла бы там стоять сколько угодно. Она даже вряд ли поняла, что приехал Ленин. Она ждала своего Мики. Но тут началась паника, беготня. Кто-то из многочисленных претендентов на звание Человека, Задержавшего Каплан, шепнул ей, что стреляли в Ленина, подозревают Мики, будто бы он шел к ней, но его схватили. И она вновь решила взять вину на себя.
– Да, она призналась. Хотя не сразу, и признание выглядит бредом сумасшедшей, даже в обработанном виде. Теперь посмотри, там еще кое-что.
Следующая страница тоже была отпечатана на машинке, но уже без заголовка.
«2 сентября, Кингисепп и Юровский на машине Гиля приехали на завод Михельсона. Вместе с председателем завкома Ивановым и членом партии Сидоровым они провели так называемый «следственный эксперимент». Распределили роли. Юровский фотографировал.
Они разыграли все в лицах, отредактировали, устранили самые грубые неувязки. В уголовном деле появилась серия снимков с надписями: «Каплан стреляет», «Совершено покушение». В очередных показаниях Гиля возникла полнейшая путаница. Он их переписывал несколько раз, когда уже знал, что револьвер – браунинг, что стреляла женщина, что она Каплан, и все равно запутался.
Этот «следственный эксперимент» потом лег в основу сцен покушения в сценарии фильма «Ленин в 1918 году».
Каплан перевезли с Лубянки в Кремль, под предлогом, что сообщники могут отбить. 3 сентября в 16 часов ее тихо пристрелили и сожгли тело в бочке».
– Юровский, – пробормотала я, – он расстреливал царскую семью.
– Совершенно верно. И еще, он был профессиональным фотографом. Пластину с негативом рентгеновского снимка он сразу забрал и обработал. Ты сейчас подумала, почему они так поторопились с расстрелом?
Федор Федорович, как всегда, угадал. Именно об этом я подумала.
– Если не ошибаюсь, Канегиссера, убившего Урицкого, держали и допрашивали год, – сказала я, взглянув на него вопросительно.
