И ксенофобия тут вовсе ни при чем, просто это знак возвращения домой. Моим друзьям никак не удается понять, что для меня сесть в поезд — все равно что для них сесть в метро. А я знаю не так уж много людей, которым понравилось бы проспать в метро две ночи подряд.
Мезанж раскладывает одеяло на своей откидной полке. В его коридоре пусто, а на площадке громоздятся коробки с бутылками.
— Умеешь ты выбрать время. Вечно ему не спится. И как тебя угораздило прийти с этой стороны?
— Долго объяснять. Можно присесть на пару минут?
— Нет, я попробую вздремнуть немного перед Дижоном. У меня там двое сходят. Я-то ведь сам их бужу, не то что вы, проводники. Похоже, вы им просто даете будильник, и они сами приходят за своими бумагами. Верно это?
— Нет, не совсем. Бумаги лучше отдать сразу после таможни. И сказать, чтобы припрятали будильник где-нибудь в купе, незачем его к нам заносить.
— Ну вы даете, ребята… Если бы в наше время кто-то сделал такое…
— Про ваше время рассказывают, что кондукторы тогда даже за жалованьем не приходили, потому что чаевые перекрывали его раз в двадцать. Это правда?
— Правда, в некоторые месяцы. Слушай, дать тебе полотенце?
Я мокрый с головы до ног, ботинки выглядят так, будто из разваренного картона, с пиджака капает на коричневое ковровое покрытие. К тому же размокла моя последняя сигарета. Старикан угощает меня своей.
— Вон он! Точно он! — слышу я в глубине вагона.
Мы оба поворачиваем голову, и Мезанж приказывает контролерам снизить тон. Те вваливаются в коридор, даже не здороваясь.
— Это ты из девяносто шестого?
— Да.
— Ну так ты созрел для рапорта. Давай-ка твой номер.
— Э, постойте, что я такого сделал?
Будто я сам не знаю. Очень мне к лицу изображать оскорбленную невинность. Он достает бланк и ручку.
— Тебя уже полчаса ищут, таможенники развопились, три пассажира место искали, хорошо хоть твой напарник тебя выручил, а ты в это время шляешься по первому классу. Издеваешься над нами, что ли? Давай номер…
— 825424.
Мезанж пробует вступиться за меня. Он тоже умеет врать. Но тут это не помогает. Меня так и подмывает сказать им, что они зря тратят свое время, что их рапорт окажется в мусорном ведре, потому что я увольняюсь. Но не хочется подливать масло в огонь.
Он читает мне обвинительный акт, а я даже не пытаюсь отпираться.
— Твои билеты прокомпостированы, можешь отправляться спать.
Я покидаю их, всех троих. Вяло. Еще не знаю, что обнаружу по возвращении. Моим вагоном занялся Ришар, как мы всегда делаем, когда кто-то из нас наклюкается по дороге. В любом случае ему пришлось обосноваться в моей кабинке из-за этого придурка Латура в наручниках… Мой коллега наверняка спрашивает себя, куда это я запропастился. А остальные, интересно, остались в поезде? Показал ли Брандебург свой нос в Лозанне? В одном я уверен, в том, что они доехали до Валлорба, потому что на перроне в Лозанне никого не было. Хотелось бы мне поглядеть, какие они рожи состроили, увидев прикованного соню.
Я захожу в свой вагон. Какая-то молодая женщина стучится в мою дверь, и меня охватывает тревога при мысли о том, что она собирается мне объявить.
— А, вот вы где… Я зашла предупредить вас, что схожу в Дижоне.
— Это все? То есть я хочу сказать, все в порядке?
— Ну… Да. Было чуточку прохладно в моем купе, но все остальное в порядке.
Она улыбается мне и идет спать. Дверь моего купе полуоткрыта, все бумаги на месте, ничто вроде не тронуто. В десятом ничего нельзя рассмотреть: шторы опущены и свет, похоже, погашен. Как можно тише я приоткрываю дверь на два сантиметра. Там кромешная тьма, поэтому я приоткрываю пошире и нащупываю выключатель. Лекарь там, по-прежнему пленник, свет заставляет его щуриться. Мне незачем с ним говорить, задавать вопросы, на которые он не ответит.
— Брандебург в поезде, и он не один. Советую вам меня освободить.
— А Латур?
— Не знаю.
— Вы думаете, вашему хозяину удастся протащить его обратно через границу?
— Не думаю. Но это уже не важно. Если швейцарцы его не получат, то и французы тоже. Уж вы мне поверьте.
Понимаю. Это логично. Законы рынка. Я закрываю дверь четырехгранным ключом.
У Ришара закрыто. Стучу. Он не отвечает безумно долго. Может, заснул?
— Кто там?
— Я.
Молчание.
Мы впервые говорим через дверь.
— Можно войти? Всего на пару минут!
— Нет. Зайди за мной после Дижона, вместе сходим в «Гриль-экспресс». Спокойной ночи.
А?.. Никогда не слышал, чтобы он говорил «Гриль-экспресс». Между собой мы всегда зовем его «столовкой». К тому же на «Галилео» на обратном пути его никогда не бывает.
Для меня-то все идет хорошо, я мог бы спокойно дождаться Парижа, запершись в своем купе. Сам я больше не сижу в дерьме. Я туда засунул Ришара вместо себя. Он там не один и попытался мне на это намекнуть. Это означало: сделай что-нибудь, придумай. Соня, врачи без границ, всемирное здравоохранение вполне могут катиться куда подальше, все они не стоят и волоска с головы моего друга. Никогда. И ведь именно из-за меня он оказался вместе с этими психами, это единственное, за что я отвечаю на этом поезде. Если с ним что-нибудь случится, на что я буду похож — теперь, на улице, в жизни?
Я скоро приду, только заскочу к себе и сразу же вернусь, парень. Пушка по-прежнему на месте, и это логично: никто ведь не видел, как я ее туда прятал, так что удивляться нечему. Она вдруг кажется мне гораздо более легкой и удобной. Это не так плохо, как говорят, это всего лишь кусок металла, рукоятка которого отлично ложится в ладонь, она для того и сделана, а с этой штукой на конце нечего бояться, что разбудишь тут кого-нибудь. Очень все хорошо продумано. Я беру микрофон. Второй раз за две ночи. Рекорд.
«Проводника девяносто пятого вагона просят срочно пройти к голове поезда. Спасибо. Проводника девяносто пятого вагона просят срочно пройти к голове поезда. Спасибо».
Я открываю дверь десятого. Лекарь вздрагивает, видя пистолет и мой оскал.
— Я вас всех тут порешу! Всех!
Выходя в коридор, едва успеваю спрятать пистолет под пиджаком. Двери тамбуров распахиваются у меня на пути, я сжимаю рукоятку в кулаке. Они обязаны будут выпустить его после объявления. Не знаю, кто там с ним. Не понимаю, почему они не сошли. Быть может, мне было бы лучше дождаться Доля? Дверь не открывается безумно долго. Там какие-то колебания и переговоры. Наконец появляется Ришар с носовым платком у виска и слезами на глазах. Меня он не видит. Затаившись в углу площадки, я потихоньку скольжу к нему, прижав палец к губам.
Он поколебался секунду, затем сделал мне знак уходить. Я схватил его за рукав и увлек за собой.
— Есть там внутри высокий такой белобрысый тип?
Утвердительный кивок головой.
— Где он?
— Слева, на моей кушетке. У девицы нож к горлу приставлен.
Я задумался на миг, как все эти люди смогли поместиться в столь малом пространстве. Но хоть это место и самое тесное, однако также и наиболее надежное, когда контролеры и таможенники уже прошли. После французской границы больше никто не потревожит. Разве что какой-нибудь мнительный пассажир побоится проспать свою остановку. Если я буду слишком долго раздумывать — все пропало. По положению квадратика в замке вижу, что они закрылись изнутри. Левой рукой вставляю ключ, правой вытаскиваю свой пугач. Посмотрим, способен ли я на одновременное движение обеих рук. Нет у меня привычки входить к приятелю как вор. И еще того меньше — как убийца.
Никогда еще защелка не производила столько шума под моей рукой. Я ускорил движение и бросился вперед, на тела, не различая лиц, сметая все на своем пути. Вся куча-мала отлетела к окну, я схватил чьи-то руки, чтобы освободить левую сторону кушетки, чья-то голова попыталась втиснуться между стенкой и баком, я заорал, держа палец на спуске и уперев дуло в белокурые волосы. Брандебург вскрикнул, и все застыло.
Наконец я смог разглядеть окружающее уголком глаза. Соня по-прежнему тут, прикован к оконному поручню. У него опять потекло из носа. Девица распластана на полу, под коленом американца. Его нож готов вонзиться ей в горло. Из кармана его куртки торчит револьвер. А Брандебург тут, под дулом моего, не осмеливаясь поднять голову.
Американец не шелохнулся, его нож до сих пор сохраняет все тот же угол. Я чуть нервно толкаю Брандебурга стволом в висок:
— Велите ему отпустить ее и сесть на ее место. На пол.
Они меняются местами, она забирает у него свою хлопушку, и это словно возвращает ей дар речи.
— Ладно, Брандебургом я сама займусь, а вы найдите что-нибудь, чтобы связать второго, и еще чистый носовой платок для Латура.
— …Вам что, опять покомандовать захотелось, да? На вашем месте я бы свои фразы заканчивал «слушаюсь» и «будет исполнено».
