Не получается. Наяву не получается никогда.
Наверное, я действительно сильно устал. Раньше я ненавидел сон. Он сокращал мою жизнь на треть, он нагло грабил мою копилку времени, сон воровал у меня часы любви, чтения, развлечения, ощущения себя живым.
А теперь я возлюбил сон – огромный странный мир смещенных чувств. Я люблю засыпать, я бегу по тонкому прозрачному мостику, разделяющему явь и небывальщину, я погружаюсь в дремоту, как в теплое море.
…Евреи верят, что, когда мы засыпаем, Господь забирает к себе наши души и возвращает их при пробуждении.
Что он делает с ними там, в неведомом небытии? Слушает их? Рассматривает? Спрашивает отчета о прожитом дне? Берет в заклад? Печальная, неутешительная работа у нашего Великого Господина…
Спасибо Ему за каждодневную милость: возвращение нам душ – заскорузлых, неугомонных, настрадавшихся и натерпевшихся, добрых и алчных, завистливых и милосердных. Наверное, они Тебе не очень нравятся, наши души. Но других у нас нет. Обычные, человеческие.
Ах, если бы Ты, беседуя по ночам с нашими душами, объяснил им – пока мы, неодушевленные, спим – и поучил их, и пригрозил, и втемяшил, и приласкал, и направил, – мы бы просыпались новыми, одухотворенными, прекрасными. Мы стали бы праведными, как обитатели рая.
Но мы обитаем на земле, и только в волшебных сновидениях я снова живу в ощущении своего избранничества.
И в дремлющем сознании брезжит ласкающая надежда: если это случилось со мной тысячелетия назад, когда я был могущественным и мудрым Мидасом, может быть, я потом явлюсь опять?
Спать, спать, скорее спать! Сейчас опустится пелена сна и ночная сумерь превратится в ослепительное сияние полдня, ленивую жару, цинковый цокот цикад, тяжелую густую зелень над головой, тонкий плеск воды в источнике, сладко-пряный вкус черного фригийского вина и веселые нежные звуки свирели, на которой играет пьяный Пан – дорогой мой гость и друг Селен Марсий.
Пан, здоровенный, корявый, коренастый, прекрасный, губастый, пучеглазый урод, отложил в сторону мех с вином и сказал:
– Вели, Мидас, привести моего осла. И мне пора собираться в путь.
– Куда ты, Пан? Оставайся! Будь мне братом – разделим царство пополам!
Вскочили, тревожно зашевелили ушами мои любимые псы, зачарованно слушавшие музыку Пана.
Засмеялся Пан, замотал кудлатой головой, взмахнул своим пышным лошадиным хвостом.
– Я не хочу быть царем, Мидас. Я служу Дионису, дарю людям радость. У нас с тобой разные пути! – со смехом сказал Пан, скаля свои желтые лошадиные зубы.
– Столько я не спросил у тебя, Пан! – крикнул я в досаде. – Я столького не узнал!
– Человек – раб или царь – не может знать всего. Все знают только боги, – грустно ответил Пан. – Мне хорошо было у тебя – ты был мудр и щедр. Прощаясь, я хочу сделать тебе подарок…
– Какой подарок может утешить меня, если ты, Пан, уходишь? – спросил я в искреннем огорчении.
– Все обязательно расстаются когда-то. Только бессмертные боги избавлены от этой сладкой горести, – сказал Пан и снова засмеялся. – Скажу тебе по секрету – от этого они надоели друг другу. Я обещал тебе подарок…
– Спасибо, Пан. Ты и так одарил меня своей дружбой…
Пан отмахнулся от меня:
– Не было случая, чтобы мой господин, великий и веселый Дионис, не выполнил моей просьбы. Скажи мне о своей мечте, и Дионис исполнит ее…
– Я – царь, я привык повелевать, а не просить!
– Боги повелевают царями строже, чем ты своими слугами. Потому что они зрячи, а люди слепы.
– Хорошо, Пан. Цари могут просить богов только об одном – о власти!
– Какая тебе нужна власть, Мидас? – с интересом спросил Пан.
– Богатство! Безмерное, невиданное на земле богатство! – сказал я твердо.
Пан снова уселся на камень, подтянул к себе мех с вином, сделал несколько огромных глотков, поинтересовался:
– Зачем тебе, Мидас, богатство? Ты ведь просил о власти…
– Я много дней слушал твои рассказы и песни, всезнающий Пан. О людях Ойкумены, откуда мы пришли, как жили, с кем воевали, кто пал и кто возвысился. Ты рассказывал мне о гневе, любви, сострадании и зависти, о жестокости и милосердии…
– Я не говорил тебе, Мидас, о богатстве, – усмехнулся Пан.
– Потому что ты, Пан, как все, живущие вместе с богами, скрытен и лукав. Я понял, что власти в бедности не существует. Она как былинка в поле – до первого ветра…
– Запомни, Мидас, богатство ожесточает сердце…
– Но просвещает умы…
– Богатство приводит к одиночеству, – печально сказал Пан.
– Это одиночество высоты – ты летишь над миром…
– Падение с этой высоты – смерть, – уговаривал меня Пан.
– Я упаду в протянутые руки моего народа. Он беден, мал, худ и неграмотен. Мое богатство даст ему все – мои люди, как семена, засеют землю. Мы дадим диким свет и силу…
– Я обещал, ты попросил, – сказал Пан, встал и начал карабкаться на своего осла. Он уже был такой пьяный, что уселся на спине одра задом наперед. Угнездился, вздохнул и задремал.
Собаки окружили его кольцом, весело крутили хвостами, с любопытством смотрели на него умными смеющимися глазами. А Пан сидел неподвижно, шевелил толстыми губами, будто во сне все еще с кем-то разговаривал. Потом встряхнулся, упер в меня пучеглазый взор и повелительно бросил мне:
– Подай мне, царь, мой мех с вином…
Я наклонился, схватил мех – а он не отрывается от земли. Не сразу понял, что не теплую шершавую козлиную шкуру сжимаю, а держу прохладный гладкий тяжелый металл. В испуге дернул мех изо всех сил, поднял, кряхтя и задыхаясь, эту ужасную глыбу, которая мерцала и переливалась желто-красным туманом, и промелькнула испуганно-счастливая мысль – золото!
Завыли псы, я повернулся к Пану – следов не осталось. И далеко-далеко, где-то за оливковой рощей, у реки разносился его голос и пьяный смех:
– Все золото в мире теперь твое, Мидас! Все, к чему прикоснешься, станет золотом! Бери, сколько хочешь…
Кот Бойко:
ПОЗОР И ГОРДОСТЬ
В райсобес я, естественно, приперся спозаранку – хотел оглядеться на месте. В вестибюле нашел окно, выходящее на улицу, согнал с подоконника какого-то шелудивого и с комфортом обживал свой НП.
Рядом с входной дверью за столиком-конторкой сидел дежурный или вахтер – никто не разберется в служебном предназначении этих привычных нам костистых пожилых отставников с орденскими планками и тучей значков, восседающих при телефоне на входе любого казенного присутствия. Жил старикан довольно удобно – на его столе были пристроены настольная лампа, транзисторный приемник с неизбежными музыкальными криками и электрический чайник. Консьерж, удерживая пальцем строку, читал какой-то яркий таблоид, медленно шевеля губами, не обращая внимания ни на меня, ни на текущий мимо вялый мутный поток пенсионерского народа.
Нестарые еще люди, замученные этой долбаной жизнью, нуждой и тревогами. И женщины с детьми. И припухшие клочкасто-седые непомытые мужики. И картофельного вида бабки. Больные на колясках. Похмельные чугунные парни на костылях. Инвалид в замызганном камуфляже, проезжая мимо меня на колесной тележке, рассказывал идущему вослед приятелю:
– …Я ей, суке, говорю: я же кровь проливал, меня три раза ранили, а она мне: лучше бы, говорит, тебя в Чечне убили…
Вот именно. Может быть, и лучше.
Музыкальный фонтан из приемника на столе вахтера иссяк, бодро вздрюченный голос ди-джея сообщил:
– С вами радио «Москва»… После рекламной паузы слушайте обзор утренних новостей…
Я поднял взгляд – часы на стене показывали 9.56. Я снова обернулся к окну и увидел, что на другой стороне улицы, прямо у перехода под светофором, остановилась бабка. Как всегда старомодно-скромно-опрятно одетая, с зонтиком-тростью в руках. Я уже сделал шаг к дверям, но радио на столе орденоносного консьержа заблекотало человеческим голосом:
– …Сергей Ордынцев, режиссер-постановщик детского приключенческого сериала «Верный Конь, Хитрый Пес и Бойкий Кот», проводит в воскресенье кинопробы на роли главных героев фильма. Желающие…
Я слушал объявление, раскрыв от удивления рот, потом хлопнул с восторгом себя по коленям и заорал:
– И-я-а! Во дает Серега! Из Франции прикатил! Ай да Верный Конь!..
– …вы можете справиться по телефону 920–24–24…
– 920–24–24, – повторил я, обернулся к вахтеру и увидел, что на изнаночной стороне газетной полосы, которую тот истово штудировал, напечатано то же самое объявление: «…Верный Конь, Хитрый Пес и Бойкий Кот…»
Я сделал к нему шаг:
– Отец! А-адну минуточку… – взял из рук обалдевшего стража газету, оторвал страницу с объявлением, бросил на стол десятку и выскочил из подъезда наружу.
Я внимательно осмотрел улицу – не притащила ли бабка ненароком хвоста, дождался, пока она минует переход, и у края тротуара протянул ей руку:
– Нина Степановна, как я рад вас видеть!
Близоруко щурясь и так же, как ее сынок, поправив дужку очков, бабка вгляделась на миг в мое лицо, усмехнулась и невозмутимо спокойно, как на школьной перекличке, сказала:
