Куделинский задумался; Марич искоса, но пристально смотрел на него.
– А знаешь, ты, пожалуй, прав, – сказал Станислав. – Но говорить об этом не стоит. Нейгофа нет… Чему ты? – заметил он улыбку, скользнувшую по губам собеседника.
– Так, ничего. Мне пришла в голову мысль, какую бы ты физиономию скорчил, если бы вдруг этот Нейгоф встал из-под земли.
– Какая странная фантазия! – засмеялся Куделинский.
– А разве невозможно? Софья рассказывала мне, будто ты сообщил ей, что спасся Кобылкин и уцелел Квель, а это разве не фантастично?
– Да, – понуро проговорил Станислав, – это действительно похоже на сказку, но это – явь: ведь я сам виделся и говорил с этим проклятым сыщиком… Но хватит об этом… Есть у тебя более-менее приличная бумага? Дай… я сейчас начну писать к прокурору…
– Ты это всерьез?
– Конечно. Это, дружище, такой выпад на нашей дуэли с судьбой, что может дать нам решительный перевес.
Марич, ни слова не говоря, подал ему бумагу и придвинул письменный прибор.
Куделинский сел к столу, подпер голову руками и долго сидел в такой позе.
– Обдумываешь сочинение? – насмешливо спросил Владимир Васильевич. – Видно, не легко.
– Да, черт возьми, не легко! – вспылил Станислав. – Кому это, посмотрел бы я, было бы легко самого себя упрятать на каторгу?!
– Любишь кататься, люби и саночки возить, – засмеялся Марич, затем умолк и даже ушел в дальний угол, откуда продолжал пристально наблюдать за Куделинским.
Тот несколько раз принимался писать, менял листы, выкуривал одну папиросу за другой и вдруг с сердцем отшвырнул перо.
– Ничего не выходит! – воскликнул он. – Хоть убей – ни строчки! Да и чего торопиться? Впереди у нас еще шесть дней…
– Вот то-то и оно, – заметил из своего угла Марич. – Вспыхнул ты и потух…
– Надоел ты мне! Какая, в самом деле, нянька у меня явилась!
Куделинский заметно сердился. Не говоря ни слова, он встал и начал одеваться.
– Уходишь, кажется? – не меняя позы, спросил Владимир Васильевич. – А сочинение-то свое когда начнешь?
– Когда мне будет угодно!
Марич только качал головой и не удерживал Куделинского.
– Ничего не выйдет, – шептал он, – сразу не написал, так и не напишет… Порисоваться, чужими руками жар загрести – на это нас взять, а как дело своей шкуры коснется, так в кусты… Так нет же, нет! – вышел из своей обычной апатичности Владимир Васильевич. – Я тоже не пешка! Жить под страхом, что тебя из-за какого-то эгоиста, как собаку, уничтожат, я не могу, не буду… Довольно! Этот Куделинский на все способен, так и я тоже не сдамся. Посмотрим еще, посмотрим, кто кого!…
Взволнованный Марич подошел к небольшому шкафчику и открыл его. Полочки были заставлены пузырьками и банками. Марич стал вынимать одну за другой склянки, некоторые долго рассматривал на свет, нюхал, потом отставлял в сторону. Покончив с этим, он сел и задумался; думал долго и сосредоточенно, потом вдруг встряхнулся, как бы сбрасывая разом все тревоги и сомнения, усмехнулся, сел к столу и написал крупным, размашистым почерком то письмо, которое получил от него Кобылкин.
В следующие дни он часто бывал у Софьи.
Графиня в самом деле была больна и не поднималась с постели. Марич несколько раз встречал около дома Куделинского, но ни разу не сказал ему о болезни Софьи; не говорил он ему и о том, что случилось с Нейгофом.
– Что ты, как? – спрашивал он его при каждой встрече.
– Явлюсь сам, – сразу понимал Куделинский, о чем речь, – явлюсь, как только этот проклятый срок настанет… Устный рассказ произведет большее впечатление.
Такой же ответ получил Владимир Васильевич, встретившись с Куделинским в тот день, когда Мефодий Кириллович отправился на квартиру к „дикому доктору“.
„Дай-ка я его пришпорю, – сказал он себе, – может быть, подействует хоть это“, – и с особым выражением произнес:
– Советовал бы тебе поторопиться.
– Успею, – равнодушно ответил Станислав, – впереди еще три дня.
– Три дня пролетят, как миг, и за это время все может случиться. Ты только одно прими во внимание: Нейгоф жив.
Куделинского словно током ударило.
– Что?! – воскликнул он.
– Нейгоф жив, говорю, – вот что.
– Ты с ума сошел!
– Прежде всего, не кричи на улице, а потом – зачем мне сходить с ума? Отчего же Нейгофу не быть живым, если его похоронили в летаргии?
– В летаргии?
– Ну да. Случай помог ему выбраться из могилы, и он теперь поживет себе на доброе здоровье.
Станислав смотрел на Марича затуманенными, бессмысленными глазами, а затем глухо, с каким-то клокотаньем в горле произнес:
– Послушай, ты это что, сказки мне рассказываешь?
– Вовсе нет, – усмехнулся Марич, – спроси Софью.
– Софью? – вспыхнул Куделинский.
– Да, она мне первая сообщила, а узнала она это из наивернейшего источника; потом об этом я кое-что слышал и от Кобылкина…
– Софья знает, Софья, – бормотал Станислав, оставляя без внимания ненавистное ему имя Кобылкина. – Софья! Что же она?
– „Люблю, – говорит она мне, – люблю его, кумира моего, – поддразнил Марич, – а на все остальное, – говорит, – мне наплевать“. Положим, не так она сказала, но дело не в словах, смысл передаю верно; просила меня, во что бы то ни стало, разыскать своего супружника; совсем взбесилась баба: „Жить, – говорит, – без него не могу“.
– Вот как? – скрипнул зубами Станислав. – Идем! – схватил он за руку Марича.
– Куда это?
– К ней, к Софье!
Не обращая внимания на прохожих, останавливавшихся и с удивлением смотревших на них, Куделинский потащил Марича в подъезд, недалеко от которого происходил этот разговор.
– Да пусти ты меня! – рванулся тот.
– Нет, врешь! Иди! – прохрипел Куделинский. – Иди! Я убью тебя, если ты солгал!
– Ничего не солгал, – освободил все-таки руку Владимир Васильевич, – спроси барыньку свою…
Куделинский в это мгновение рванул звонок у дверей квартиры Нейгоф, не замечая, что Марич, воспользовавшись свободой, засунул руку под сюртук и что-то ощупал там.
– Прочь! – отшвырнул Станислав отворившую ему Настю. – Пойдем! – опять ухватил он Марича.
– Станислав Федорович, – опомнилась горничная, – ее сиятельство больны, не извольте их беспокоить.
Но Куделинский даже не взглянул на нее. Он сбросил пальто, заставил раздеться Марича и, схватив его за руки, потащил в спальню графини.
– Настя, кто это там? – послышался оттуда слабый, похожий на стон голос молодой женщины.
Графиня и в этот день оставалась в постели. Ее не так мучил недуг, как невыносимые душевные страдания.
Она горела, как в огне, ничего не могла есть, и в то же время ею овладели раскаяние и страстное желание во что бы то ни стало найти и увидеть недавно еще нелюбимого мужа, вымолить себе прощение и сказать ему, что то письмо, которое написал он перед роковым для него посещением Коноплянкина, как она чувствовала теперь, было правдой.
О Куделинском графиня и не думала, а если и вспоминала его, то с чувством страха, отвращения и ненависти.
Неистовый звонок, возня в передней, громкий окрик Куделинского на Настю заставили молодую женщину вздрогнуть. Она приподнялась на постели и с ужасом ожидала момента встречи.
– Софья! – ураганом ворвался Куделинский. – Он правду говорит?
– Марич? – затрепетала графиня, увидав, как Станислав энергично тряхнул Владимира Васильевича. – О чем?
– Что Нейгоф жив?
– Да.
– А ты… ты что?
Недаром Куделинский называл Софью решительной, энергичной натурой.
– Я?! – воскликнула молодая женщина, охваченная внезапным порывом ненависти к этому красавцу, которого она еще недавно ласкала. – Я? Что ты спрашиваешь? – Она уже сидела в постели, глядя на Куделинского сверкавшими ненавистью и гневом глазами. – Я? – повторила она. – Ты хочешь знать, как я отношусь к этому? Так вот тебе: я жду Михаила… я страдаю оттого, что болезнь мешает мне найти его… Слышал? Понял? Я люблю его…
– А? Что я говорил? – вывернулся из рук Куделинского Марич.
– Тебя же я никогда не любила, – продолжала Софья, – слышишь ты: никогда! Вся эта наша любовь – скверный сон. Теперь я проснулась и поняла, что я тебя прежде презирала, а теперь ненавижу… Слышишь ты: не-на-ви-жу!
– Что, брат, ожегся? – тронул за плечо Станислава Марич. – Пойдем-ка отсюда подобру-поздорову.
В то же мгновение Марич отлетел прочь: Куделинский отшвырнул его так, что тот едва-едва удержался на ногах.
– Дальше что? – неестественно спокойным голосом спросил Софью Станислав.
– Дальше? Тебе мало того, что ты слышал? Так вот тебе дальше. Ты – скверный, черствый, полный презренного самомнения эгоист!… Ты вздумал обратить меня в орудие своих хищнических замыслов, толкнул меня на роковой путь преступления, заставлял меня лгать и сам лгал мне каждое мгновение, говоря, что любишь меня… Любишь! Ха-ха-ха! – горько рассмеялась Софья. – А сам ради подлой наживы отдал меня другому… Нет, я все поняла, хоть и поздно, а поняла. Спасибо Маричу: он мне глаза на тебя открыл…
