Подождав еще несколько минут, возвращаюсь к Александру Евгеньевичу, который вместе с посетительницей составляют исковое заявление, приношу ему извинения и забираю свой головной убор.
Указанную Письменным «Карелию» я обхожу десятой дорогой — слишком уж сомнительным оказался этот тип, чтобы следовать его рекомендациям. Такси довозит меня до гостиницы «Онега» с вполне милым сервисом. Здесь есть все: от проституток до вида на Онежское озеро.
Принимаю душ. Немного любуюсь северными красотами. Вспоминается из детства: «Однажды отец Онуфрий отправился Онежским озером…» Стихотворный Онуфрий вызывает в памяти другого отца, архиепископа Феодосия, и я соображаю, что нужно шевелить ластами, если я не хочу просидеть здесь до следующего Нового года. С Письменным получился прокол, поэтому надо соображать самому, чем я и занимаюсь. Продумав дальнейший план действия, спрашиваю себя, а правильно ли я сделал, что вообще остановил свой выбор на гостиницах? Кто его знает, что у этого Рамазана с головой? Вдруг он контуженный и у него не хватит терпения ждать до завтра? В «Карелии» он меня не найдет. Но чего стоить проверить другие отели, которых здесь не так уж и много? Письменный ведь знает мое имя! Может до завтра никому я не понадоблюсь, а может уже через полчаса здесь появятся люди Рамазана. Съезжать надо немедленно!
Собрав свой нехитрый багаж, я, включив абажур на стене, выхожу из номера. В середине длинного коридора напротив лестницы сидит дежурная по этажу — еще молодая женщина с очень пышными формами.
— Как вы уже уезжаете? — удивляется, видя меня при полном параде со шмотками.
— Увы, обстоятельства, порой сильнее нас, — говорю я, отдавая ей ключ от номера.
— Ключ не мне, — протестует она, — ключ оставьте внизу!
— Видите ли, — говорю я, вручая этой сдобной красавице щедрые чаевые, — я бы хотел оставить за собой этот номер еще на сутки. Пусть все остается так, как будто я никуда не уезжал.
— Эта ваше право, — соглашается дежурная, — номер вами оплачен.
— Когда вы заканчиваете смену?
— Завтра в десять. А что?
— Вот завтра, когда будете уходить, сами отдадите ключ от номера, а пока пусть он побудет у вас.
— Ага, — понимающе улыбается женщина, — вам нужно алиби для супруги?
— Вы очень догадливы. Когда вы рядом, Фрейд отдыхает.
Не знаю, слышала ли она о Фрейде, но она понимает, что это комплимент и ей это приятно. Она обещает сделать все, как я прошу.
На самом деле это мне нужно вовсе не для супруги, которой у меня еще нет, а на тот случай, если Рамазан хоть и не решит меня сразу похищать, то все равно посадит внизу в холле своего человека, чтобы тот присматривал за мной. Тот наверняка справится внизу, на месте ли я и так как ключа не будет, то получит утвердительный ответ, и будет торчать, как дятел на дереве, неизвестно сколько времени.
Спустившись по лестнице, стараясь лишний раз не светиться, выглядываю из-за угла и, дождавшись момента, когда вновь очередной приехавший клиент отвлечет внимание администратора, незамеченным выскальзываю из отеля.
Увидев мужика с сумкой, таксисты, словно по команде, изображают на небритых физиях огромные улыбки, но я, игнорируя их, сворачиваю за угол, прохожу метров триста дальше по улице и только тогда ловлю частника.
— На вокзал, на шестой скорости, командир!
— У меня нет шестой, — отвечает не понимающий юмора водила, — у меня и пятой-то нет.
— Согласен на четвертую, только побыстрее.
Вокзал мне нужен только для того, чтобы сбросить в камеру хранения багаж. После чего я узнаю, где находится краевая библиотека, и двигаю туда. Время — шестой час, надо поторопится. Здесь не тот климат, о котором можно мечтать, собираясь в отпуск.
Читальный зал, в котором выдают периодические издания, полон народу. Это самое загруженное время. В основном — это молодые люди, студенты. Очередь возле стола заказов такая, что за это время можно было успеть выспаться стоя. Стоять и ждать — у меня просто нет времени. Итак я потерял драгоценные минуты, пока мне оформляли разовый читательский билет.
Стараясь не очень толкаться, чтобы не прослыть законченным невежей, но, в то же время, с нажимом протискиваюсь к началу очереди.
— Я здесь стоял, но отлучился. Живот что-то схватило, — говорю я изумленным библиофилам, и пока они делают квадратные от удивления глаза, пытаясь вспомнить, так ли это на самом деле, выпаливаю библиотекарше: — У вас есть подшивки местных газет?
— Разумеется, — отвечает сухая усатая вобла в очках.
— Чудесно. Тащите мне три самые читаемые за девяносто третий и… — я задумываюсь, — пожалуй, за девяносто второй год.
— За девяносто второй, девяносто третий, — повторяет она, — их надо поднимать из хранилища. Это минут сорок!
— Ничего, я подожду, — соглашаюсь я.
— Мы работаем только до двадцати часов, а сдать взятую литературу надо до без пятнадцати. У вас не останется времени на работу!
Я смотрю на часы: сейчас пятнадцать минут седьмого, газеты будут искать пусть даже до семи и у меня останется три четверти часа.
— У меня целый вагон времени для работы. Я закончил с отличием курсы по скоростному чтению старых газет. Принимайте заказ!
Нагруженный пачками газет, я иду по залу в поисках свободного местечка. Из-за этого вороха макулатуры, собравшего на себе почти десятилетнюю пыль, мне хочется чихать как от нюхательного табака.
Начинаю сразу с девяносто третьего, с мая месяца. Мне требуется десять минут, чтобы в одном из сентябрьских номеров наткнуться на большой заголовок «Человек, которого подозревали в том, что он кастрировал рэкетира, сгорел?».
В небольшой заметке рассказывалось, что останки подозреваемого в убийстве двух человек, которые сами относились к рэкетирской группировке некоего Татарина, недавно вышедшего из тюрьмы, где он отбывал срок за умышленное убийство, гражданина Л, были найдены среди обгоревших развалин его собственного дома. Уточнялось, что этот самый Л, одному перерезал горло опасной бритвой, второго, при помощи того же орудия, кастрировал, после чего бросил на пустыре связанного, с кляпом во рту. Когда его нашли, тот уже скончался от шока и потери крови. Несмотря на то, что заголовок заметки заканчивался вопросительным знаком, ее автор, казалось, не сомневался в том, что погибший был именно гражданин Л, а не кто другой.
Я не сомневаюсь, что это тот случай, который мне нужен. Во-первых, убийцу называют просто Л, а Письменный называл Рамазану фамилию Лаптев, во-вторых, три трупа, которым Л, по меткому выражению Александра Евгеньевича, выкроил белую обувь, в-третьих, пожар и, в четвертых, упоминающийся Татарин. Уверен, что это Рамазан и есть, ведь именно ему пришлось отдуваться за то, что его люди профукали большую сумму денег. Интересно, как бы он отреагировал, если бы узнал, что его деньги пошли на проведение восстановительных работ православного монастыря.
Странный он, этот Лаптев — сначала мочит всех подряд, потом меняет имя, уходит в религию, а все деньги, которые ухитрился добыть с риском для жизни, отдает в фонд церкви. Дальше проводит долгие годы в молитвах и наставлении заблудших на пусть веры в Бога, серьезно увлекается богословием, как вдруг опять принимается терзать человеческую плоть, словно взбесившийся хищник. Ладно, допустим, прокурор пошел под нож или, вернее, под меч по той же самой причине, что и эти трое. Лаптев огласил ему приговор еще тогда, просто Перминов получил отсрочку. Но зачем обворовывать архиепископа? Разве так бывает, что одной рукой человек дает, щедро, бескорыстно дает, а другой ворует?
Все это так нелогично и глупо, что в голове не укладывается. Трудно, очень трудно, когда действия преступника не ложатся в нормальные логические рамки. Такое впечатление, что это два различных человека. А может это вовсе и не отец Михаил? Чушь. Письменный его опознал! Но я бы не удивился, если бы Карелиных оказалось двое, если бы у батюшки оказался брат-близнец. Короче, подробности хочу, дорогие товарищи, подробности! Кого убил Лаптев, когда получил свой первый срок, при чем здесь Перминов, которого девять лет назад уже здесь не было. Он уже служил во Пскове.
Я просматриваю брехаловку дальше, переключаюсь на две другие, но там все тоже самое, про останки гражданина Л на пожарище, про то, что он уже сидел за убийство и про то, как он разделался с двумя рэкетирами. С одной статейкой мне, правда, везет больше чем с другими. Вернее не с самой статьей, в которой содержатся уже упомянутые факты, а с ее заголовком: «Суд Линча». Это уже кое-что. Это мотив. Суд Линча, насколько мне известно, применялся на Диком Западе в условиях, когда произвести нормальное судилище было по каким-то причинам затруднительно или вообще невозможно. Иными словами — это самосуд. Значит, Л, а то что это Дмитрий Лаптев, он же Михаил Карелин, теперь понятно даже идиоту, просто решил их таким образом наказать. За что? Пред тем как вернуть газеты, я записываю фамилии и имена авторов этих статей, а также дежурные телефоны редакций.
